Занимательные истории - Жедеон Таллеман де Рео

Сент-Ибар был причиною несчастья господина Графа: он вбил Графу в голову, что тот должен держаться стойко и свалить Кардинала.

Когда пришло известие о поражении маршала де Шатийона, Кардинал целых пять часов пребывал в полном отчаянии и пришел в себя, лишь когда ему сообщили о смерти Графа. В этом бою маркиз де Прален, сын маршала, весьма сокрушался по поводу его кончины. Полагают, что он в свое время дал слово Графу и не сдержал его. Это был человек обязательный, но прескверный. Долгое время он разыгрывал из себя безбожника, а потом, желая вернуть себе доброе имя христианина, пустил слух, будто имел видение. Но кардинал де Ришелье лишь посмеялся над ним.

Это мне напоминает некоего ученого медика Сорбонны, по имени Патен, который пустил слух, будто один из его больных, с коего он взял обещание на смертном одре придти сказать ему, существует ли на самом деле чистилище, якобы явился к нему однажды утром, но ни слова не сказал: пришельцы с того света никогда не разговаривают.

Кардинал был скуп; не то чтобы он не позволял себе больших трат, но он любил прибрать чужое добро к рукам. Когда г-н де Креки был убит ядром в Италии, Кардинал пошел взглянуть на его картины, выбрал самую лучшую по цене, обозначенной в описи, и так ни гроша за нее и не заплатил. И это еще не все; когда, по его приказанию, Жилье, управляющий г-на де Креки, принес ему еще три картины из собственного собрания покойного и попросил принять одну из них в дар, Кардинал заявил: «Я хочу все три», — и остался должен по сю пору.

За девиц он платил не лучше, чем за картины. Марион де Лорм приходила к нему два раза. (Я слышал, будто однажды она явилась к нему в мужской одежде, ему сказали, что это курьер. Она сама об этом рассказывала.) При первом ее посещении он принял ее в рясе цвета небеленого полотна, затканной золотом и серебром, в сапогах и в шляпе с перьями. Она рассказывала, что его бородка клином и нависающие на уши волосы производили презабавное впечатление. Он переспал с ней due volte[187]. После этих двух посещении он послал ей сто пистолей с Дебурне, своим камердинером, который играл во всем этом роль сводника. Она швырнула их ему обратно и посмеялась над Кардиналом.

Его часто видели с мушками на лице: одной ему было мало.

Однажды Кардинал попытался совратить принцессу Марию, ныне королеву Польскую. Она попросила у него аудиенцию. Он принял ее лежа в постели; ее провели к нему одну, и капитан его Гвардии велел всем прочим удалиться. «Сударь, — сказала ему принцесса, — я пришла, дабы…». Он прервал ее: «Сударыня, я вам обещаю все, что вы только пожелаете; я не хочу знать, в чем суть вашего дела. Какая вы опрятненькая! Никогда вы не были так хороши. А мне всегда как-то особенно хотелось вам услужить». С этими словами он берет ее за руку, она ее отнимает и хочет рассказать ему о своем деле. Он — за свое и снова хочет взять ее за руку; тогда она встает и уходит.

Кардинал любил женщин, но он боялся Короля, у которого был злой язык.

Ларивьер, который умер епископом Лангрским, сказывал, будто у кардинала де Ришелье была привычка бить своих подчиненных, что он не раз бивал канцлера Сегье и Бюльона. Однажды, когда сей Суперинтендант финансов отказался подписать бумагу, коей было бы достаточно, чтобы отдать его под суд, Кардинал схватил каминные щипцы и сдавил ему горло, говоря: «Ах ты паршивец, вот я тебя удавлю», — на что тот ответил: «Душите, все равно не подпишу». В конце концов Кардинал отпустил его, а на следующий день Бюльон, сдавшись на уговоры друзей, убеждавших его, что иначе он погиб, подписал все, что было угодно Кардиналу.

Кардинал грубо обращался с подчиненными и всегда был в дурном настроении. Правда, он довольно легко себя сдерживал.

Говорят, будто в гневе ему случалось ударить Кавуа, капитана его личной Гвардии, да и других. Говорят, что Мазарини поступал так же с Ноаем, когда тот был капитаном его Гвардейцев.

Кийе

Кардинал иной раз довольно едко высмеивал людей, притом без достаточных оснований. Г-н де Шавиньи задумал назвать дворец Сен-Поля дворцом Бутейе и сделать соответствующую надпись над воротами. Кардинал де Ришелье высмеял его, сказав: «Все Швейцарцы станут ходить туда пьянствовать: они решат, что это значит Дворец бутылки»[188]. Архиепископ Турский подписывался всегда ле Бутейе, притязая на то, что ведет свой род от графов де Санлис. На самом деле родоначальником семьи Бутейе был крестьянин из Турени, переселившийся в Ангулем. По женской линии они происходят от Равайака, вернее от одной из сестер Равайака; во всяком случае они состоят с нею в довольно близком родстве. Отец Архиепископа и Суперинтенданта был адвокатом в Париже и написал историю Марты Бросье, той девицы, что прикидывалась одержимой; впоследствии они пытались всеми силами утаить эту книгу[189].

Во время осады Арраса[190] мне как-то случилось написать послание в стихах маленькому Кийе, врачу маршала д'Эстре, он был в ту пору при Дворе, в Амьене; в нем шла речь о пресловутой Пармской кампании[191]. Пакет был отправлен на имя друга Кийе — Ботрю. По ошибке его отнесли Ножану, брату Ботрю, и тот ради собственного удовольствия вздумал его вскрыть, поскольку отдал за письмо четверть экю, а он был необычайно скуп. Желая посмешить Кардинала, Ножан отнес ему эту безделицу Его Высокопреосвященство не преминул посмеяться (потому что некоторые стихи можно было отнести к г-ну де Бюльону: (Бюльона звали «Толстым Гийомом в укороченном виде». Литераторы его ненавидели, ибо он открыто их презирал.)[192] тот, как и Кийе, был небольшого роста, толст, краснолиц и чревоугодник) и воспользовался случаем, чтобы подразнить Сенетерра, который состоял при Бюльоне присяжным льстецом; когда Сенетерр указал Кардиналу, что на пакете значится имя Кийе, тот сказал: «Эка важность, кому это адресовано: г-ну де Бюльону или врачу вашего друга! Ведь держать ответ придется вам», — и сунул письмо ему в руку. Тот потом передал его Кийе и просил его с весьма сокрушенным видом (ибо опасался, как бы все это не дошло до Бюльона) посоветовать своим друзьям, чтобы они, адресуя письма в те места, где пребывает Двор, не писали в них ничего такого, что может быть отнесено к другому лицу. Ежели бы отец мой узнал обо всем этом и его дела потом пришли бы в расстройство, он непременно стал бы уверять меня, что всему виною мои стихи.

В ту пору Кардинал как-то сказал, смеясь и указывая на Кийе, который родом из Шинона: «Видите этого человечка? Он родственник Рабле и, подобно ему, врач». — «Я не имею чести, — отозвался Кийе, — быть родственником Рабле». — «Но, — возразил Кардинал, — не будете же вы отрицать, что вы из того же края, что и Рабле». — «Признаюсь, Монсеньер, что я из края Рабле, — откликнулся Кийе, — но край Рабле имеет честь принадлежать Вашему Высокопреосвященству».

Мюло

Сказано это было довольно смело, но некий г-н Мюло из Парижа, которого Кардинал сделал каноником Сент-Шапель, говорил с ним еще смелее. По правде говоря, Кардинал был весьма обязан этому человеку; ибо в ту пору, когда Кардинал был сослан в Авиньон[193], Мюло продал все, что у него было, и принес ему три-четыре тысячи экю, в коих тот весьма нуждался. Ничто так не претило г-ну Мюло, как то, что его называли Капелланом Его Высокопреосвященства. Однажды Кардинал, желая позабавиться, ибо он нередко даже щекотал себя, чтобы засмеяться, притворился, будто получил письмо, на котором значилось: «Господину Мюло, канонику Его Высокопреосвященства», — и отдал ему это письмо. Мюло вскипел и заявил во всеуслышание, что тот, кто так написал, — глупец. «Ого! — воскликнул Кардинал, — а ежели это сделал я?». — «Ежели это сделали бы вы, — ответил Мюло, — это была бы не первая ваша глупость». В другой раз он стал укорять Кардинала, что тот не верит в бога и признался ему в том на исповеди. Однажды Кардинал велел подложить ему терниев под седло, и не успел бедный Мюло сесть на лошадь, как седло нажало на тернии и лошадь, почувствовав уколы, стала так сильно брыкаться, что славный каноник чуть не сломал себе шею. Кардинал смеялся, как сумасшедший; Мюло удается слезть с коня; кипя негодованием, он подходит к Кардиналу: «Вы злой человек!». — «Молчите, молчите! — отвечает Его Высокопреосвященство, — вот я велю вас повесить: вы разглашаете тайну исповеди». У этого г-на Мюло был такой нос, по которому сразу было видно, что его хозяин не гнушается вина. И в самом деле, он до того любил его, что не мог воздержаться от едких упреков по отношению к тем, у кого не водилось хороших вин; подчас, пообедав у кого-нибудь, кто не угостил его добрым вином, он вызывал к себе слуг и говорил им: «Эх, и горемыки же вы, неужто не можете вы растолковать вашему хозяину, — тот-то, быть может, в этом ничего не смыслит, — как он вредит себе тем, что не может попотчевать своих друзей хорошим вином!». Мюло питал большую дружбу к г-же де Рамбуйе; прознав, что г-н Лизье, хотя и был человеком состоятельным, продолжает владеть небольшим участком земли, отданным ему когда-то в пожизненное владение свекром вышеназванной дамы, никак не мог с этим примириться и чуть ли не на каждом шагу норовил ему все высказать. Всякий раз, как он видел г-жу де Рамбуйе, первыми его словами были: «Сударыня, г-н де Лизье вернул вам земли?». В конце концов г-же де Рамбуйе пришлось встать перед ним на колени, чтобы добиться у него обещания никогда больше не говорить об этом. Г-н де Лизье давно позабыл, от кого он получил в подарок эту землю, или точнее говоря, позабыл, что ею владеет. Ни один человек не был так плохо осведомлен о собственных делах, как он.