Мир приключений (Сборник) - Василий Головачев

Над черным острием вулкана на другой стороне бухты всплыл узкий серп месяца – чаша амриты, из которой боги извечно пили свое бессмертие. Бухту пересекла зыбкая, блещущая рассыпанным жемчугом полоска. Кричала птица, вздыхал ленивый прибой…

Наумов подставил лицо прозрачному свету, а в ушах вдруг раздался басовитый гул юпитерианских недр, свисты и хрипы радиопомех, писк маяков и исчезающий, задыхающийся человеческий голос: «Падаю! Не могу… Прощайте!..»

Спасти тех, кто сейчас идет на штурм Юпитера и кто пойдет завтра… и спасти двоих, перегруженных чужим знанием, – на каких весах это измерить? И если спасти облученных, если поставить задачу – любой ценой спасти космонавтов, то кто-то снова будет падать в Юпитер?..

«Падаю!.. Не могу… Прощайте!..»

«А я могу?!» – крикнул Наумов в лицо ночи. Неслышно крикнул, сердцем, страстно желая, чтобы пришло к нему ощущение будущей удачи. Кто он – без права на ошибку? Мыслящая система, загнанная в тупик логикой трезвого расчета. Но, с другой стороны, имеет ли он право на ошибку? Выходит, цена ошибки – тоже человек? Его жизнь и смерть? Кто-то сказал:

С своей тропы ни в чем не соступая,Не отступая, быть самим собой.Так со своей управиться судьбой,Чтоб в ней себя нашла судьба любаяИ чью-то душу отпустила боль…

Быть самим собой – не в этом ли главное твое достоинство, человек?

Проклятая птица под окном перестала кричать, но она могла себе позволить снова и снова будоражить ночь криком. Лишь Наумов не мог позволить себе криком показать свое отчаяние и бессилие. Или, может быть, наоборот – силу?..

Он позвонил домой и сказал, что остается готовиться к операции.

Колебания его не умерли, но умер прежний Наумов, не испытывавший неудач и поражений и потому еще не знающий, что такое жизнь…

Операция «Терпение»

Сбашни открывался вид на всхолмленную искусственными землетрясениями, обугленную излучением давних ядерных взрывов равнину полигона, на котором царили два цвета: черный и оранжевый. Черный – от сгоревших лесов и трав саванны, оранжевый – от проплешин ржавого песка. На Земле все больше черного и красного и меньше зеленого и голубого. А природа все терпит, терпит, и нет конца этому терпению…

Каудери обратил внимание на то, что склоны невысоких холмов кое-где отбрасывают яркие блики, подобно разбросанным в черной пустыне зеркалам, и полковник из бригады инженерного обеспечения пояснил:

– Это регистрирующая аппаратура, господин генерал. Датчики частиц, всеволновые измерители и все такое прочее…

Каудери кивнул, угрюмое лицо его с бойницами глаз не дрогнуло. В последний раз кинув взгляд на белесое небо, на плавящийся над горизонтом багровый шар солнца, бросающий алые стрелы на приземистые купола дотов, он резко повернулся и шагнул в кабину лифта.

Через две минуты скоростной лифт унес его с двухсотметровой высоты наблюдательной вышки на полукилометровую глубину поста управления полигоном.

Пост представлял собой квадратный зал, три стены которого пестрели циферблатами и индикаторными панелями, а четвертая – экранами разного калибра и назначения. За пультами управления сидели всего пять человек – операторы связи, инженеры технического контроля и начальник полигона. Испытания проходили в условиях дикой секретности, поэтому в зале не было даже обычных военспецов, представляющих различные рода войск.

На лицах обслуживающего персонала, свыкшегося с постоянным риском ошибки в расчетах, лежала печать тщательно скрываемого страха, неуверенности и ожидания чего-то ужасного и непоправимого, от чего нет спасения и чему нет названия.

Очередная группа РУМО,[4] подумал Каудери, не отвечая на приветствия. Все равно о результатах испытаний станет известно – и даже раньше, чем об этом думают разини из корпуса спецопераций. Если мощность гравитационной бомбы хотя бы вполовину такова, как обещали яйцеголовые,[5] то твердь земная отзовется не хуже, чем «Нью-Йорк таймс» на появление прыщика на носу тещи президента. Толчок отметят все сейсмостанции мира, а заодно станут известны и координаты эпицентра, и – прости-прощай секретность.

– Все готово, сэр, – доложил длинный и худой, как антенна высокочастотной радиосвязи, генерал Баум, командующий испытаниями. – Старт по команде или вы?..

– По расписанию, – отрывисто бросил Каудери, со вздохом облегчения опускаясь в центральное кресло.

Генерал Баум остался стоять рядом, молча радуясь, что инспектором Пентагона оказался старый знакомый – педантичный, неразговорчивый, вечно угрюмый бригадный генерал Генри Каудери, слывший самым объективным из генералов комиссии по контролю за вооружением.

– Кто летчик? – спросил Каудери, поглядев на часы. До старта В-III оставалось еще пятнадцать минут.

– Майор Киллер.

– Дайте его на связь.

– Он, наверное, уже в самолете…

Каудери повернул голову к Бауму, и генерал, пожав плечами, дал команду оператору. Через две минуты на экранчике видеофона появилось взволнованное, слегка удивленное лицо майора.

«Совсем юнец! – подумал с долей досады и разочарования Каудери. – Еще не взлетел, а уже чувствует себя национальным героем!»

Полковник Тиббетс, наверное, когда-то тоже чувствовал себя героем, когда сбросил атомную бомбу на Хиросиму… И ничуть не терзался, узнав, чем кончился его налет… Судя по виду, майора Киллера тоже не станет мучить совесть, такой сбросит, не задумываясь, все, что угодно и куда угодно…

– Вот что, сынок, – пробормотал генерал. – Тебе уже все объяснили, не буду повторяться. В случае… сам понимаешь, всякое может случиться… В общем, желаю удачи.

– О’кей, генерал, – несколько развязно ответил пилот. – Все будет о’кей! – Удивление в его глазах не ушло.

– Тогда с нами бог, сынок! Не промахнись.

Киллер покривил губы, и оператор поспешно вырубил связь, опасаясь за не слишком сдержанный язык майора.

Спустя несколько минут с одного из аэродромов Невады стартовал стратегический бомбардировщик В-III с первой гравитационной бомбой на борту. Операция «Терпение» началась.

В посту зажглись все экраны, и генералы вместе с немногочисленной свитой могли теперь видеть пустыню Мохаук (бывшую плодородную саванну Мохаук) во всем ее великолепии, со всех ракурсов и высот, хотя изображения на экранах почти ничем не отличались друг от друга: на них были все те же черные с красным увалы, холмы и хаос черно-бурых теней.

И над всем этим мрачным миром, невольно воскрешавшим в памяти картины Дантова ада, раскинулся голубой невесомый купол неба с багровым шаром солнца, стремящегося скрыться за горизонтом до начала «эксперимента».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});