Том 7. Американский претендент.Том Сойер за границей. Простофиля Вильсон. - Марк Твен

— Послушайте, Россмор. Вы ведь его не заперли. Сто против одного, что оно сбежало.

— На этот счет можешь не беспокоиться и не страдать.

— А что, если оно сбежало?

— Ну и пусть бежит, если ему так хочется! Какое это может иметь значение?

— Ну, я считаю, что это было бы для нас серьезным бедствием.

— Но, дорогой мой мальчик, раз оно в моей власти, ему теперь от меня не уйти. Оно может расхаживать где угодно. Стоит мне захотеть, и я в ту же минуту заставлю его явиться сюда.

— Ну, я очень рад это слышать, уверяю вас.

— Да я дам ему столько заказов на картины, сколько ему захочется, и мы с тобой, как и все мое семейство, постараемся, чтобы он чувствовал себя здесь возможно уютнее и был доволен. Не надо ограничивать его передвижения. Но я все же надеюсь так воздействовать на него, что он будет тихим, словно овечка, потому что когда процесс материализации приостановлен, субъект становится мягким, хлипким, податливым и… м-м… Кстати, откуда, интересно, он к нам прибыл?

— Как откуда? Что вы хотите этим сказать?

Граф многозначительно и таинственно указал на небо. Хокинс вздрогнул, затем погрузился в глубокое раздумье и наконец, покачав со скорбным видом головой, указал вниз.

— Что тебя заставляет так думать, Вашингтон?

— Сам не знаю, но вы ведь тоже видите, что он не очень тоскует по тому месту, откуда он прибыл.

— Правильное предположение. Глубоко продуманное. Значит, мы оказали этому чучелу немалую услугу. Но я думаю, не мешает исподволь, потихоньку его прощупать, чтобы выяснить, правы мы или нет.

— Сколько времени потребуется на то, чтобы закончить материализацию и довести процесс до наших дней, полковник?

— Я и сам хотел бы это знать, но не знаю. Я совершенно сбит с толку этим новым обстоятельством: ведь я никак не предполагал, что придется материализовать его постепенно, переходя от предков к потомкам. Но так или иначе, я заставлю его сквозь это пройти.

— Россмор!

— Да, дорогая. Мы в лаборатории. Заходи, здесь Хокинс. А ты, Хокинс, запомни: для всего моего семейства — он обыкновенный живой человек. Ни в коем случае не забывай об этом. Ш-ш, жена!

— Не вставайте, не вставайте, я не буду к вам заходить. Я хотела только спросить, кто это у нас там рисует?

— Кто? О-о, это один молодой художник, молодой англичанин по фамилии Трейси. Он подает большие надежды — любимый ученик Ганса-Христиана Андерсена или кого-то еще из старых мастеров. Нет, по-моему я правильно сказал: именно Андерсена. Он немножко подправит наши итальянские шедевры. Ты разговаривала с ним?

— Да, мы обменялись двумя-тремя словами. Я ведь не думала, что там кто-нибудь есть, и наткнулась на него совсем неожиданно. Ну, я, конечно, постаралась быть с ним любезной: предложила перекусить (Селлерс многозначительно подмигнул Хокинсу, прикрывшись рукою от жены), но он отказался, сославшись на то, что не голоден. (Селлерс еще раз заговорщически подмигнул.) Тогда я принесла ему яблок (усиленное подмигиванье), и он съел две штуки…

— Что?! — И, вздрогнув от изумления, полковник подпрыгнул чуть не до потолка.

Леди Россмор стояла в дверях как громом пораженная, онемев от удивления. Она посмотрела на растерявшегося выходца из Становища Чероки, затем на своего супруга, затем снова на Хокинса.

— Что с тобой, Малберри? — наконец спросила она.

Полковник ответил не сразу. Он стоял спиной к ней и, нагнувшись над стулом, ощупывал сиденье.

— Ага, вот он! — через минуту воскликнул полковник. — Здесь гвоздь.

Супруга некоторое время недоверчиво смотрела на него, затем весьма разгневанно изрекла:

— И все это из-за какого-то гвоздя! Еще слава богу, что это был гвоздь с широкой шляпкой, а то бы ты подскочил до самого Млечного Пути. Надо же было так напугать меня. — И, повернувшись на каблуках, она вышла.

Как только она отошла достаточно далеко и не могла уже их слышать, полковник, понизив голос, предложил:

— Пойдем посмотрим сами. Тут какое-то недоразумение.

Они на цыпочках спустились вниз и заглянули в комнату.

— Оно ест! — с отчаянием прошептал Селлерс. — Какое омерзительное зрелище! Хокинс, это ужасно! Уведите меня отсюда, я не могу этого вынести.

И они нетвердым шагом вернулись в лабораторию.

Глава XX

Трейси медленно продвигался в своей работе, ибо мысли его были заняты другим. Многое удивляло его. Наконец его вдруг осенило, и он решил, что нашел ключ к разгадке, — так, во всяком случае, казалось ему. «Теперь все ясно, — сказал он себе, — этот человек тронутый; не могу сказать, насколько сильно, но отклонение градуса на два несомненно есть. Во всяком случае, этим можно объяснить многие несуразицы: эти ужасные олеографии, которые он считает полотнами старых мастеров; эти омерзительные портреты, которые его пошатнувшемуся рассудку представляются портретами Россморов; гербы, помпезное наименование этой старой развалины — Россморовские Башни, и непонятное заявление, будто он ждал меня. Ну как он мог меня ждать, имея в виду, что я лорд Беркли? Он же должен знать из газет, что этот человек сгорел в гостинице «Нью-Гэдсби».

А ну его к черту, он сам толком не знает, кого он ждал: ведь он же сам сказал, что не ждал ни англичанина и ни художника, и тем не менее все-таки утверждает, что ждал именно меня. Во всяком случае, я его вполне устраиваю. Просто он немного не в себе, — даже, боюсь, очень много. Однако он забавный старикан; впрочем, все люди, находящиеся в его состоянии, наверно таковы. Надеюсь, моя работа ему понравится; я бы с удовольствием приходил сюда ежедневно, чтобы понаблюдать за ним. А когда я буду писать отцу… ах нет, не надо об этом думать, это слишком мучительно и плохо отражается на настроении. Кто-то идет; надо садиться за работу. Опять старик. Он чем-то взволнован. Возможно, моя одежда внушает ему подозрение, — костюм бесспорно необычный для художника. Если бы совесть позволила мне сменить его! Но об этом не может быть и речи. Интересно, зачем он делает эти пассы руками? И адресованы они, как видно, мне. Может быть, он пытается меня загипнотизировать? Мне это совсем не по душе. Даже как-то жутко становится».

Полковник тем временем сказал себе: «Ага, подействовало; вижу, что подействовало. Пожалуй, на сегодня хватит. Он еще недостаточно затвердел, и я могу нечаянно разложить его. Задам-ка я ему два-три хитрых вопроса: посмотрим, нельзя ли выяснить, на какой ступени материализации он находится и откуда к нам явился».

И, подойдя к молодому человеку, он любезно сказал:

— Не обращайте, пожалуйста, на меня внимания, мистер Трейси. Я только хочу взглянуть на вашу работу. О, превосходно, действительно превосходно! У вас очень изящная манера письма. Моя дочь будет в восторге. Вы разрешите посидеть рядом с вами?

— Разумеется, я буду очень рад.

— Я вам не помешаю? Я хочу сказать: не спугну ваше вдохновение?

Трейси рассмеялся, заметив, что его вдохновение не такого рода, чтобы его можно было легко спугнуть.

Полковник задал еще несколько осторожных и тщательно продуманных вопросов — вопросов, которые показались весьма странными и не совсем нормальными Трейси; но его ответы, видимо, вполне удовлетворили полковника, ибо он не без гордости и ликования сказал себе:

«Пока это отличная работа. Он надежно и крепко сбит, такого надолго хватит: ведь он совсем как настоящий человек. Удивительно, просто удивительно! Думаю, что я мог бы даже довести его до окостенения».

Немного спустя полковник осторожно спросил:

— Где же вам больше нравится — здесь или… или там?

— Там? Где это там?

— Да… м-м… там, откуда вы прибыли?

Трейси подумал о пансионе и решительно ответил:

— Здесь, конечно!

Потрясенный полковник отметил про себя: «Он сказал это без всяких колебаний. Теперь ясно, где он был, бедняга! Что ж, я доволен. Я рад, что вызволил его оттуда».

Он сидел и все думал и думал, наблюдая за движениями кисти художника. Наконец он сказал себе: «Да, этим, видно, и объясняется то, что у меня ничего не вышло с беднягой Беркли. Он отбыл в другом направлении. Ну да ничего. Ему там лучше».

В эту минуту домой явилась Салли Селлерс, выглядевшая в этот день еще более обворожительной, чем всегда. Художника представили ей, и оба с одного взгляда безумно влюбились друг в друга, хотя ни тот, ни другая в ту минуту, пожалуй, еще не подозревали этого. Англичанин вдруг почему-то подумал: «А ведь он, пожалуй, не такой уж сумасшедший». Салли же, опустившись на стул, проявила несомненный интерес к работе Трейси, что ему чрезвычайно польстило, и даже сделала несколько благосклонных замечаний, из чего он заключил, что натура у девушки великодушная. Селлерсу же не терпелось сообщить о своих открытиях приятелю, и он поспешил выйти из комнаты, заметив, что два «молодых поклонника музы красок», наверное, могут обойтись и без него, а ему надо идти по делам. После чего художник сказал себе: «По-моему, он немножко чудаковат, но и только», — и упрекнул себя за то, что несправедливо осудил человека, не дав ему возможности показать, каков он на самом деле.