Дивная книга истин - Сара Уинман

Имей в виду, эта лоза не поможет тебе найти подземный источник. Она находит только любовь.

Дрейк развернулся с порога, подошел к постели, наклонился и поцеловал ее – впервые за все время знакомства.

А это что значит? – спросила она.

Но у него не нашлось слов. У него и впоследствии не найдется слов, чтобы описать все происшедшее в этот день, и тогда она возьмет его за руку и скажет шепотом: Все хорошо. И этого будет достаточно для обоих.

32

В забытой главе, вырванной из контекста времени, ключ со скрежетом поворачивается в замочной скважине, и молодого – только недавно женившегося – доктора впускают в унылую комнату с серыми стенами. За окном вечерние сумерки. На кровати сидит женщина – еще не старуха, хотя и выглядит таковой – и рассеянно вертит в пальцах висящий на ее шее перламутровый медальон. В комнате спертый, застоявшийся воздух. Вокруг женщины, на коричневом полу казенного учреждения, застыли в дрейфе модели судов разных типов и размеров, изготовленные с любовью и тщанием, при бесконечных запасах времени.

Женщина сидит тихо, лишь изредка поводя плечами, когда шепоток промозглой декабрьской ночи касается ее кожи. Из одежды на ней только желтый дождевик. Проходит время, где-то начинается прилив. Луна светит сквозь оконную решетку, и ночь проскальзывает в комнату, изгоняя прочь ее страхи.

Она медленно сползает с кровати на пол. Молодой доктор пытается к ней приблизиться, но его тянут назад. Женщина ползет к стене, ощупывает тьму в том месте, где стена смыкается с полом. Ее пальцы находят щель между кирпичами. Осторожно она начинает тянуть за края бумаги, засунутой в щель, пока кирпич не выдвигается из паза. Теперь она лежит на полу, прижавшись лицом к отверстию в стене, откуда слабо тянет сырым сквозняком, и она подставляет ему лоб и щеки. Она дышит носом, перебирает запахи, пока не отыскивает тот единственный, который уносит ее домой…

Воздух густо насыщен солью, вода в реке поднимается. Она несколько раз сглатывает, и сухость во рту исчезает. Отягощенные ожиданием, ее веки смыкаются: самое время пройти меж деревьев к реке, где вода уже замерла на пике прилива и подернулась рябью от речной песни, исходящей из глубины времен. И она слышит этот зов, слышит эту песню, песню Возвращения…

Молодой доктор опускается на колени рядом с ней и шепотом произносит ее имя.

Она смотрит в его сторону, но никого не видит.

33

Немало лет минуло с той поры, когда Дрейк в последний раз мысленно возвращался к рождественским праздникам своего детства.

Обычно он помогал наряжать елку и мастерил бумажные гирлянды, пока во рту не пересыхало от клея. А поздно ночью, после закрытия паба для посетителей, в нем оставались только свои, жильцы этого дома, и он спускался из квартиры вниз, где мужчины давали ему глотнуть пива и затянуться сигаретой – но только когда мама или миссис Беттс не смотрели в их сторону.

Он вспоминал почтенных матрон, попивавших в кабинке портвейн и крепкий портер. Миссис Беттс в черном платье и кружевном чепчике всегда напоминала ему стакан портера с шапкой пены, но он никому об этом не говорил.

Это были хорошие воспоминания.

На празднике присутствовали и женщины помоложе – те, что работали, гуляя по улицам. Они вечно страдали от нищеты, от плохого питания и от мужчин, но к нему они всегда были добры. Больше всего ему нравились Айрис и Лилли, потому что он считал их красотками и потому что они опекали его, как родного, частенько обнимая и окутывая странными ароматами своей любви. А по ночам они звались иначе – Персик и Вишенка, – должно быть, потому, что в темноте цветы становятся плодами.

Мистер Тоггс играл на пианино, и Дрейк иногда садился с ним рядом и давил какую-нибудь клавишу, но чаще, садясь рядом, он просто пел. И все аплодировали, а его щеки пылали – то ли от радостного волнения, то ли из-за употребленных тайком пива и виски. Как бы то ни было, но все эти смеющиеся лица и поющие голоса создавали такую чудесную атмосферу, что даже грязно-серый мир за окнами паба казался по-своему уютным и дружелюбным. И Дрейк начинал верить, что его жизнь прекрасна и удивительна, лучше просто не бывает; и пусть с ним не было отца на этом празднике, так ведь он и не загадывал его возвращение, когда находил серебряный трехпенсовик в своем куске рождественского пудинга. Вместо этого он загадывал, чтобы праздничный день длился вечно. Только он и мама. И этот бесконечный день.

Да, это были хорошие воспоминания.

Дрейк достал из бумажника старую фотографию. Его мама также была хорошим воспоминанием. Подвесив «волшебную лозу» над дверью сарая, он добавил к ней большую гроздь ягод остролиста и там же пристроил фото. Счастливого Рождества, мама.

Огонь угасал, и Дрейк подкинул в камин большое полено, а когда, распрямившись, заметил все то же пятно на стене, ему вдруг представилась русалка с музейного портрета – как она заботилась о своем муже, Уильяме Ладе, как обустраивала этот дом и в целом их жизнь. Он открыл чемодан, извлек оттуда и развернул коллаж мужского лица. Мягкая бумага расправилась легко. Дрейк приложил картинку к стене – и она точно вписалась в контуры светлого пятна над очагом. Он подержал над огнем свечу, а когда воск начал плавиться, капнул им на углы картинки с обратной стороны и прилепил свое творение на место прежнего портрета. Отошел назад, присмотрелся. Вышло очень даже неплохо. В лодочном сарае на неведомых берегах забытой реки этот коллаж смотрелся как на своем законном месте.

Кто это? – послышался голос Дивнии.

Дрейк вздрогнул и резко обернулся.

Ох, ты меня напугала!

Кто это? – повторила она.

Дрейк взглянул на картинку и в кои-то веки признался.

Это мой отец, сказал он.

То есть таким я когда-то вообразил своего отца, поспешил пояснить он. Глупо, правда? Мне было девять лет, и я постоянно задавал маме вопросы. Какого цвета у него глаза, ма? Какого цвета его волосы? Какой у него рот? А как насчет носа? Я приставал к ней до тех пор, пока не добивался ответов. Я не понимал, что ей, наверно, было очень тяжело вспоминать то, что она так хотела забыть. А когда она спускалась в паб, где подрабатывала по вечерам, я просматривал ее старые журналы и вырезал из них части лица, которые соответствовали маминому описанию. В конечном счете получилось вот это. Получился он. Я всего лишь хотел иметь то, что имели все другие. Мне не хватало родного лица, которое смотрело бы на меня, когда я сплю. Потому что мама так никогда не делала. Она сама-то была счастливой, только когда спала.

Лодочный сарай тихо поскрипывал.

Между прочим, у меня отцовские руки, сказал Дрейк и посмотрел вниз на свои пальцы. Знаешь, как я об этом догадался?

Скажи мне.

Просто они совсем не похожи на руки моей мамы, улыбнулся Дрейк.

И еще у тебя отцовские глаза, добавила старуха, глядя на его улыбку.

Он повернулся к портрету.

Похоже, ты права. У меня действительно его глаза.

34

В кафе было тепло и людно. Болтовня флиртующих парочек, звон чайных ложек о фарфор – все это создавало симфонию, какую ей крайне редко доводилось слышать. Но Дивния чувствовала себя комфортно, улыбаясь всем подряд и ни с кем не вступая в беседу. Ее шляпа с вынутой газетной подкладкой лежала на соседнем стуле у окна, за которым виднелся кафедральный собор Труро. Официантка принесла счет и выжидающе уставилась на старуху. Все головы повернулись в их сторону. Дивния положила рядом с сахарницей хрустящую однофунтовую купюру (Надо же, расплатилась фунтовой! – громко прошептал кто-то).

Спасибо, милочка, пирожные были просто чудо, сказала старуха. Передайте мою благодарность кондитеру.

Шум сливного бачка в туалете, ощущение горячей воды, текущей меж пальцев. Горячая вода при одном лишь повороте крана! Дрейк закрыл глаза, наслаждаясь роскошью подзабытых удобств. Он вытер руки полотенцем и пригладил бородку, смотрясь в тусклое зеркало. Открыл дверь в общий зал и замер на пороге. Впервые он увидел Дивнию такой, какой ее воспринимали все окружающие: тщедушная старуха в круглых очках со сломанной оправой, грязном желтом дождевике и мужской шляпе размера на два больше нужного. У него зачесались кулаки при виде их переглядываний и улыбочек, когда Дивния водружала на голову свою шляпу с газетным уплотнением. Дрейк решительно прошагал через зал и выдвинул стул, помогая ей подняться. Потом учтиво подал ей руку – она выглядела такой довольной и гордой.

Спасибо, мой мальчик, сказала Дивния.

Положив сдачу в карман, она громко попрощалась со всеми присутствующими. Никто ей не ответил. Она не замечала устремленных на нее взглядов, но от внимания Дрейка они не ускользнули. И он злобно покосился на шептунов, сопровождавших комментариями их движение к выходу. Дивния всю жизнь давала людям пищу для пересудов и в этом была подобна погоде, о которой всегда найдется что сказать, но предположения никогда не оправдываются. После ухода старухи под ее стулом обнаружилась грязевая лужица.