Том 10. Последние желания - Зинаида Гиппиус

– Сядь, – сказала она мягко. – Ну, что скажешь?

– Я хотел пойти погулять, мамаша.

– А, погулять. Подожди, вот поговорим. Я хотела тебя спросить, ты все еще думаешь в университет?

Алексей неожиданно для себя смешался.

– Видите ли, мамаша… я бы хотел…

«Эх, тряпка, – подумал он про себя, – надо решительнее».

Но мать его ласково перебила:

– Сегодня вечером мы все решим, голубчик. У меня есть кое-какие соображения, по которым, я думаю, можно будет сегодня же все решить. А теперь сделай мне удовольствие, мне нужно отослать письмо к дяде Ивану Матвеичу, в деревню. Оседлай лошадь и поезжай и попроси ответа, да возвращайся немедленно, как он даст ответ.

Имение дяди было в восьми верстах. Алексей и не думал протестовать; он был обрадован ласковым тоном матери и на что-то надеялся. Люба ожидала сцены и очень удивилась, когда увидала Алексея, выходящего из комнаты матери с веселым лицом.

Как только Алексей уехал, пришел Вадим Петрович и Шмит. Вадим Петрович казался растерянным, а Шмит объявил, что пришел проститься и желал бы видеть Алексея.

– Проститься? – повторила Елена Филипповна, глядя на него из-под светлых ресниц. – Вы уезжаете?

– Да, я через полчаса еду. Может быть, впрочем, я еще вернусь, но тут случай такой вышел; одни знакомые мои собрались неожиданно, так я их провожу, докуда возможно.

– Они в Россию едут? Кто же это такие?

– Задонские. Да, в Россию, в Питер, где, можно сказать, и мое пристанище будет через малое время. А жаль, жаль, что Алексея нет. Теперь мне надо спешить на почту – там, я думаю, лошади уже готовы.

Он поговорил еще немного и ушел, холодно простившись с Еленой Филипповной, которая была его непримиримым врагом.

Надо было спешить: Алексей мог вернуться. Елена Филипповна прошла в свою комнату и стала одеваться. Она одевалась всегда в черное, – особенно когда выходила, – и очень хорошо. У нее была тонкая, стройная талия, как у шестнадцатилетней девочки, и всякое платье сидело на ней безукоризненно. Черные рюши у ворота делали ее лицо гораздо моложе и бледнее. Опущенные глаза и сжатые губы невольно напоминали в ней бывшую монахиню.

Она вышла, стараясь, чтобы ее не увидали и не окликнули: к ней могла привязаться Люба. Дорога к почте тянулась парком. День был серый, хотя облака шли высоко и не обещали дождя. Елена Филипповна повернула направо, потом налево, миновала парк и наконец увидела каменное здание в два этажа с широким крыльцом и палисадником сбоку. В этом палисаднике были открыты окна из станционной залы, и, приблизившись, Елена Филипповна услыхала пение, смех, щелканье пробок и восклицания. Это провожали прелестную Загуляеву-Задонскую. Елена Филипповна различила петушиные крики Вадима Петровича и басок Шмита. Граф Криницкий тоже провожал: он собирался выехать двумя днями позже. Лошадей еще не подавали. Елена Филипповна подошла ближе, ее ничто не смущало, и она вошла бы в залу, если бы в эту минуту на ступенях крыльца не показалась Калерия, которой надоели бессмысленный шум и крики. Рыжий дорожный костюм из толстой, но легкой английской материи плотно охватывал ее слегка пополневшую фигуру. Дорожная шляпа с прямыми полями и шведские перчатки делали ее изящной, подходящей более к заграничному курорту, чем к пустыням Белого Ключа.

Калерия спускалась по ступеням и на последней встретилась с Еленой Филипповной. Калерия взглянула в бледное лицо, хотела пройти мимо, но остановилась.

– Вы – Калерия Задонская? – спросила Елена Филипповна с таким бесконечным пренебрежением в голосе, что Калерия невольно смутилась, слегка покраснела и проговорила только:

– Да, я.

– Вы были знакомы с Алексеем Ингельштетом, вы вели себя с ним известным образом, так что он мог увлечься и имел право думать, что вы отвечаете на это увлечение?

Калерия вдруг догадалась, кто перед нею, овладела собой и отвечала немного насмешливо; голосом, в котором не было уже и тени смущения.

– Да, я знакома с Алексеем Ингельштетом. Я старалась относиться к нему дружески, когда другие обижали его, стремилась убедить его идти работать и учиться, когда другие пытались запереть его в темный ящик. Я жалела его и хотела протянуть руку помощи, и мне больно, что я не сумела этого сделать.

– Вы – интриганка, – сказала, смотря ей в лицо, Елена Филипповна. – Я пришла сказать вам, предупредить вас, чтобы вы повернули назад и не встретились мне больше на моем пути. Ваше дело успеха иметь не будет.

– А если Алексей приедет в Петербург? – уже с явной насмешкой произнесла Калерия. – Смотрите, как бы вы не оказались лишней…

Смелые слова этой девушки, которая не давала себя в обиду, поразили Елену Филипповну и пробудили в ней такую злобу, что она несколько мгновений ничего не могла ответить. Калерия опять взглянула в лицо, сделавшееся бледнее мертвого, поняла, что – ее верх, и с презрительным великодушием сказала:

– Я жалею, что волновала вас напрасно, – мне следовало тотчас же сказать, что на вашего сына я никаких претензий не имею, ни на жертвы, ни на его привязанность не рассчитываю и не хочу ее, и отныне, вероятно, имени его не услышу, потому что я выхожу замуж за Никанора Ильича Шмита.

Сказав это, она повернулась и пошла наверх к двери, где стояла Агнесса, с ужасом следившая за сценой. В эту же минуту послышался звон колокольцев и бубенчиков, и почтовая тройка, круто завернув, остановилась у крыльца.

IX

Алексей вернулся поздно, дядя задержал его. Он прошел прямо в комнату матери и подал ей записку, на которую она едва взглянула, и велела ему сесть. Алексею стало страшно, хотя он сам не знал чего. В комнате стоял тяжелый запах уксуса, меха, травы, каких-то раздражающих духов, которые напоминали аромат ладана. Свеча под зеленым абажуром бросала дрожащий свет на бледное, узкое лицо с сжатыми губами.

– Ты узнаешь это письмо? – беззвучно скала Елена Филипповна, кладя на стол его собственное письмо к Калерии.

Алексей вскочил было, он хотел что-то сказать и не мог.

– Да, это твое письмо, – продолжала мать. – Ты девчонке обещаешь идти в университет, делать так, как говорит она, а не так, как говорю я, – идти за ней против меня. Понял ли ты, что ты делаешь?

– Но я сам хочу в университет! – вскрикнул Алексей. – И вы должны, – продолжал он, волнуясь, – вы не можете… моя жизнь мне принадлежит…

– Тебе? – протяжно произнесла Елена Филипповна, вставая и подходя к нему близко. – Нет, эта жизнь принадлежит мне с начала и до конца, и я могу ей дать конец, как дала начало. Я не только могу направить ее, куда хочу, иметь ее, пользоваться ею, – я убить тебя могу, вот так же, как теперь бью.

Она подняла руку и ударила его сильно, не по-женски, по щеке и по глазу. Алексей вскрикнул, поднял руки к лицу и, рыдая, повторял какие-то не то гневные, не то жалкие слова. Потом сделал несколько шагов к двери и произнес внятно, прерывистым голосом:

– Бог вам судья. Я не знаю, что вы от меня хотите… А только я пойду к Калерии… Я ее люблю, я прямо говорю…

Елена Филипповна засмеялась тонко, тихо, показав ряд белых, слегка заостренных зубов.

– Пойдешь к Калерии? Пойди. Не скрою, впрочем, от тебя, что она в два часа сегодня уехала в Петербург. Можешь справиться.

– В Петербург? – в смертельном ужасе проговорил Алексей. – Почему? А я?..

– А ты? Уж не знаю, как она о тебе решила. Не хочешь ли за ней в Петербург? Кстати, и друга там своего встретишь, Шмита. M-lle Загуляева-Задонская мне лично объявила, что она в самом скором времени выходит замуж за Шмита.

Алексей несколько секунд бессмысленными глазами смотрел на мать, потом тяжело упал на стул и закрыл лицо руками.

Судьба его была решена…

X

В пышном и веселом местечке Ори чуть не каждый день были балы. Воды там считались не особенно целебными: пили их больше для удовольствия да для того, чтобы лишний раз пойти в парк, где находился источник и где во всякое время можно было встретить веселую компанию кавалеров и барышень с розовыми личиками.

На вечерней музыке бывало особенно торжественно и интересно. Все считали своим долгом надевать лучшие туалеты и ходить большими компаниями.

Незадолго до начала музыки, на веранде, прилегающей к библиотеке, сидело несколько барышень в светлых платьях и два офицера. Крайние барышни, черные и носатые, какие-то грузинские княжны, больше молчали, одна хохотала и кокетничала, а та, которая сидела у самого выхода, облокотившись рукой на перила, в сереньком платье с белыми кружевами, только улыбалась кротко и весело, а говорила мало. Это была худенькая девушка лет двадцати, скромная и тихая, с гладко зачесанными пепельными волосами, мелкими чертами лица и добрым взором голубоватых глаз. Она жила у родителей барышни, которая кокетничала, и давала уроки ее братьям.