Миры и столкновенья Осипа Мандельштама - Григорий Амелин

По догадке поэта Алексея Пурина, эта вещица – пластинка. И это не просто поэтическое лукавство, а блестящий этюд по философии символа. Не имея решительно никакой возможности остановиться на этом подробно, отметим лишь, что, с нашей точки зрения, это не просто пластинка, а сама символическая структура воспроизведения голоса (музыки), совпадающая с неровной линией Пути. Посох вычерчивает по дороге те же линии, что и игла в своем певучем движении по крутящейся пластинке. “Линия – смена мгновений и жизнь во мгновении…”, – пишет Белый. Греч. gramme -“линия” (grammata – “буква”) как знак темпоральности исходно противостоит сущности, как началу неизменному. Однако, по словам того же Белого, сама линия требует круга: “Вызывает в нас линия мысли о круге…”, потому что “символ сущего – круг”. Движение по кругу символизирует единство вечного и временного, сущности и существования. В пределе сам поэт-паломник мыслится как игла, тело-игла, превращающее географию – в геоглоссию.

II

Швеи проворная иголкаДолжна вести стежки святые,Чтобы уберечь грудь СвободополкаОт полчищ сыпного Батыя.

В.Хлебников

Свою итоговую, 1922 года, сборную “сверхповесть” “Зангези” Велимир Хлебников начинает с самого принципа построения текста. Повесть строится из отдельных единиц-рассказов, уподобленных глыбам камней. Герой, поэт и пророк по имени Зангези, alter ego автора, исполняет свои песни со специальной площадки, расположенной на вершине утеса: “Горы. Над поляной подымается шероховатый прямой утес, похожий на железную иглу, поставленную под увеличительным стеклом. Как посох рядом со стеной, он стоит рядом с отвесными кручами заросших хвойным лесом каменных пород. С основной породой его соединяет мост – площадка упавшего ему на голову соломенной шляпой горного обвала. Эта площадка – любимое место Зангези. Здесь он бывает каждое утро и читает песни. Отсюда он читает свои проповеди к людям или лесу” (III, 317-318).

Под увеличительным стеклом будетлянтского будущего Адмиралтейская игла видится игложелезным утесом. С кафедрой нового проповедника на вершине. Герой – нечто среднее между Франциском Ассизским и Заратустрой. И это среднее – русская заумь, эсхатологически просветленная законами числа и верного слога. Увеличительное стекло-чечевица отзовется позднее мандельштамовским:

Моя страна со мною говорила,Мирволила, журила, не прочла,Но возмужавшего меня, как очевидца,Заметила и вдруг, как чечевица,Адмиралтейским лучиком зажгла.

(III, 95)

Игла сравнивается с посохом. И у Мандельштама, и у Хлебникова посох как сердцевина поэтического бытия и ось мира подобен Адмиралтейской игле. Далее в хлебниковском тексте следуют два гимна – молодости, могуществу и уму человека, множеству “Мы”, знаком которых является буква М:

« З а н г е з и. К Эм, этой северной звезде человечества, этому стожару всех стогов веры, – наши пути. ‹…› Так мы пришли из владений ума в замок “Могу”. ‹…›

Г о р ы, д а л ь н и е г о р ы: “Могу!”

З а н г е з и. Слышите, горы расписались в вашей клятве. Слышите этот гордый росчерк гор – “Могу!” – на выданном вами денежном знаке?» (III, 338-339).

Мироздание вращается вокруг оси могущественного “М” (или “мыслете” в ее кириллическом назывании). Горы своим рифменным эхом оставляют на денежном знаке свой звуковой росчерк – сигнал на ассигнации, тысячекратно увеличивая цену людского могущества. Буйная геологическая складчатость ландшафта свидетельствует о молодости мира, питает его мозг. У Волошина: “Наплывы лавы бурые, как воск, / И даль равнин, как обнаженный мозг…”.

Космологическая игла хлебниковского фонографа вырезает на поверхности земли-мозга бесконечные зазубрины буквы “М” – горы. Стожары – это созвездия Большой и Малой Медведицы с Полярной звездой в центре. Стожар – это кол, шест, вокруг которого ставят стог. Этот шест и подпирает приставную лесенку Мандельштама. Адмиралтейская игла ориентирована по вертикали Полярной звезды и стожара, что будет неимоверно важно для Пастернака.

Хлебников понятен. Это не авангардистская абракадабра и не мистериальное шаманство. Он трудно, медленно, но – понятен. У него нет зауми как таковой. Его “заумный сон” если и порождает чудовищ разума, то только сознанием читателей. Все корневые, буквенные, словотворческие выдумки и построения логически, математически и опытно выверены, имеют совершенно конкретную мотивировку и подоплеку. Отсутствие композиции и полное равнодушие поэта к целому – еще один исследовательский миф.

В своей “персидской”, конца 1921 – начала 1922 гг. поэме, имевшей два названия – “Тиран без Т” или “Труба Гуль-муллы”, Хлебников пишет:

Пила белых гор. Пела моряна.Землею напета пластина.

(I, 236)

Поэт-дервиш, гуль-мулла (“священник цветов”) ступает по древней земле Персии и для ее освобождения от тиранов раздувает огонь для курительной трубки – младшей сестры граммофонной трубы земли. (Мандельштам и здесь не отстает от Хлебникова.) В 1916 году уже прозвучала “Труба марсиан”, воззвание от имени молодых изобретателей – новых Гауссов, Лобачевских и Монгольфьеров. Новый Эдисон языка, Хлебников подробно описывает работу огромного поэтического граммофона в поэме “Шествие осеней Пятигорска” (1922):

Опустило солнце осеннееСвой золотой и теплый посох ‹…›Лишь золотые трупики ветокМечутся дико и тянутся к людям:“Не надо делений, не надо меток,Вы были нами, мы вами будем”. ‹…›Грозя убийцы лезвеем,Трикратною смутною бритвой,Горбились серые горы:Дремали здесь мертвые битвыС высохшей кровью пены и пана.Это Бештау грубой кривой,В всплесках камней свободней разбоя,Похожий на запись далекого звука,На А или У в передаче иглой ‹…›На записи голоса,На почерке звука жили пустынники.В светлом бору, в чаще малинникаСлушать зарянокИ желтых овсянок.Жилою былаГорная голоса запись. ‹…›Здесь кипучие ключиЧеловеческое горе, человеческие слезыТопят бурно в смех и пение.Сколько собак,Художники серой своей головы,Стерегут Пятигорск.В меху облаковДве Жучки,Курган Золотой, Машук и Дубравный.В черные ноздри их кто поцелует? Вскочат, лапы комуна плечо положив?

Само шествие осеней пяти гор заключает в себе шест – мировой отвес первотворения. К тому же шествие – с посохом солнца. Лучи зажигают деревья осенним золотом. Ветки молят людей о ненужности меры, линейки шеста, потому что люди и деревья – равны; природно соразмерны: люди умирая, прорастают травами и деревьями, а затем, съедая их плоды, опять уходят в глубь земли – извечная хлебниковская тема. Но дух нескончаемых войн и гибель здесь Лермонтова вписаны в горный ландшафт кривым росчерком бритвы. Здесь царствует умирание. Но полное ли? Само имя Бештау аукается с миром. Рифменное эхо “Ау” пятиглавого силуэта Бештау (тюрк. “пять гор”) вдруг превращается в “запись далекого звука” “в передаче иглой”. Необходимо, по Хлебникову: “Рассматривать землю как звучащую пластину…” (V, 161). Бештау записывает звуки на себе, на той же “грубой кривой” гор, что сулила смерть и разрушение. И на этой записи возвращается жизнь – “Жилою была / Горная голоса запись”.

Музыкальная тема оживает золотым мерилом таланта, шелестом листьев-монет, светлыми птичьим щебетом, кипучими водными и скрипичными ключами – смерть переходит в “смех и пение”. Преображаются и горы. “Две Жучки” – это народная этимология местных названий двух вершин пятиглавого Бештау – Юца и Джуца. Но на вопросы, кто приласкает этих псов и кому они протянут лапу? – есть совершенно конкретный ответ – Хозяину, Творцу, Мастеру. Самая знаменитая фирма, выпускавшая граммофоны и пластинки, называлась “His master’ s voice” – “Голос его хозяина” и ее не менее знаменитой маркой, клеймом, меткой было изображение собаки-фокстерьера, слушающей трубу граммофона.

III

В каком-то мире двигалась игла…Иосиф БродскийLe p? le attire ` a lui sa fidele cit? …

Ф.И.Тютчев

Начнем мы с пастернаковского стихотворения “Полярная швея”:

I

На мне была белая обувь девочкиИ ноябрь на китовом усе,Последняя мгла из ее гардеробов,И не во что ей запахнуться.Ей не было дела до того, что чучело –Чурбан мужского рода,Разутюжив вьюги, она их вьючилаНа сердце без исподу.Я любил оттого, что в платье милойЯ милую видел без платья,Но за эти виденья днем мне мстилоПерчатки рукопожатье.Еще многим подросткам, верно, снитсяЗакройщица тех одиночеств,Накидка подкидыша, ее ученицы,И гербы на картонке ночи.

II

И даже в портняжной,Где под коленкорКанарейка об сумерки клюв свой стачивала,И даже в портняжной,- каждый спрашиваетО стенном приборе для измеренья чувств.Исступленье разлуки на нем завелоПод седьмую подводину стрелку,Протяжней влюбленного взвыло число,Две жизни да ночь в уме!И даже в портняжной,Где чрез коридорРапсодия венгерца за неуплату денег,И даже в портняжной,Сердце, сердце,Стенной неврастеник нас знает в лицо.Так далеко ль зашло беспамятство,Упрямится ль светлость твоя –Смотри: с тобой объясняется знакамиПолярная швея.Обводит глаза лазурью лакомой,Облыжное льет стекло,Смотри, с тобой объясняются знаками…Так далеко зашло.

(I, 460-461)