Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис

Почтенный раввин вздохнул. Он устал, а думы о Боге только раздражали его. Раввин стал искать место где-нибудь в углу, желая прилечь. Уставшие, измученные бессонницей монахи разбрелись по кельям, чтобы уснуть и увидеть во сне настоятеля. Сорок дней душа его будет кружить вокруг обители, входить в кельи, смотреть, что делают монахи, давать им наставления и журить их. Итак, монахи улеглись, чтобы отдохнуть и увидеть во сне настоятеля. Почтенный раввин огляделся вокруг, но никого не было. Только два черных пса вошли, улеглись на плитах и, скуля, принюхивались к пустой скамье. Снаружи стучался в дверь, тоже пытаясь проникнуть внутрь, разъяренный вихрь.

Раввин хотел уж было прилечь рядом с собаками, но тут заметил Сына Марии, который неподвижно стоял в углу и смотрел на него. Сон сразу же улетучился с его отяжелевших век, он беспокойно сел и кивком велел сыну своего брата подойти ближе. Тот словно только и ожидал этого призыва. Горькая улыбка появилась на устах юноши. Он приблизился.

– Садись, Иисусе, – сказал раввин. – Я хочу поговорить с тобой.

– Я слушаю, – сказал юноша, опускаясь рядом на колени. – Я тоже хочу и должен поговорить с тобой, дядя Симеон.

– Что ты здесь шатаешься? Мать твоя ходит по селам, ищет тебя и места себе не находит.

– Она ищет меня, а я ищу Бога, стало быть, встретиться мы никогда не сможем, – ответил юноша.

– Сердца у тебя нет. Ты никогда не любил, как любят люди, ни отца, ни мать…

– Тем лучше. Сердце мое – уголь пылающий и жжет того, к кому приближается.

– Что с тобой? Как ты можешь говорить такие слова? Чего тебе не хватает? – сказал раввин, вытягивая шею, чтобы лучше видеть Сына Марий. – На глазах у тебя слезы. Какая-то тайная печаль гложет тебя, дитя мое. Открой мне свою печаль, и тебе полегчает. Какая-то глубокая боль…

– «Какая-то»? – прервал его юноша, и лицо его исчезло в горькой усмешке. – «Какая-то»? Да их целое множество!

Душераздирающий вопль поверг раввина в ужас. Он положил руку на колено юноше, желая ободрить его.

– Я слушаю, дитя мое, – мягко сказал раввин. – Открой мне свои страдания, дай им выйти наружу – они свирепствуют во мраке, но свет убивает их. Не стыдись и не бойся! Говори!

Но Сын Марии не знал, о чем говорить, с чего начать, что сокрыть как неприличное глубоко в душе, в чем исповедаться, чтобы обрести покой. Бог, Магдалина, семь грехов, кресты, распятые проходили и исчезали друг за другом, разрывая все внутри него…

Раввин гладил ему колени и смотрел на него с немой мольбой.

– Не можешь, дитя мое? – тихо и нежно спросил он наконец. – Не можешь?

– Не могу, дядя Симеон.

– Много у тебя искушений? – спросил раввин еще тише, еще нежнее.

– Много. Много… – с ужасом ответил юноша. – Много.

– И я тоже, дитя мое, много претерпел в юности… – со вздохом сказал почтенный раввин. – Бог тоже мучил, испытывал меня, желая увидеть, устою ли я и как долго устою. Много было и у меня искушений: одни – с дикими ликами, этих я не боялся; другие – со спокойными, полными неги. Их я боялся и потому пришел, как ты знаешь, сюда, обрести покой в этой обители, куда пришел теперь и ты. Но здесь-то и настиг меня преследовавший меня Бог, наслав искушение, облаченное женщиной… Я впал – о горе! – в искушение, и с тех пор (может быть, именно к этому и стремился Бог, может быть, именно потому Он и мучил меня?), с тех пор я успокоился. Успокоился и Бог. Мы примирились. И ты тоже примиришься с Ним и исцелишься, дитя мое.

Сын Марии покачал головой.

– Вряд ли я исцелюсь так легко, – тихо сказал он.

Юноша умолк. Молчал и сидевший рядом раввин. Оба они дышали тяжело, учащенно.

– Не знаю, с чего начать. Лучше и вовсе не начинать. Мне стыдно, – сказал юноша, пытаясь встать. Но теперь раввин сильно сжал его колени.

– Сиди! – приказал он. – Не уходи! Стыд тоже искушение. Преодолей его и останься! Наберись терпения – я буду задавать тебе вопросы. Я буду спрашивать, а ты будешь отвечать. Зачем ты пришел в обитель?

– Чтобы спастись.

– Спастись? От чего? От кого?

– От Бога.

– От Бога? – воскликнул в ужасе раввин.

– Он преследовал меня, вонзал свои когти мне в голову, в сердце, в тело и желал столкнуть меня…

– Куда?

– В пропасть.

– В какую пропасть?

– В Его пропасть. Он велит мне встать и заговорить, но что я могу сказать? «Мне нечего сказать, оставь меня!» – кричал я Ему. Но Он не оставлял меня. «Ах, Ты не желаешь оставить меня?! Хорошо же, вот я Тебе покажу! Ты увидишь, почувствуешь ко мне отвращение и оставишь меня». Так я впал во все грехи.

– Во все грехи?! – воскликнул раввин. Но юноша не слышал старика. Негодование и боль овладели им.

– К чему было избирать меня? Заглядывал ли Он в сердце мое?! Все змеи сплелись там, внутри меня, и издают шипение. Шипят и пляшут. Все грехи. А первый, самый первый…

Он запнулся. Пот выступил у корней его волос. Юноша умолк.

– «Первый, самый первый»? – тихо повторил раввин.

– Магдалина! – сказал юноша и поднял голову.

– Магдалина?!

Почтенный раввин побледнел.

– Это я виноват, что она вступила на этот путь, я. Еще малым, ребенком я дал ей познать плоть. Я исповедуюсь! Слушай же и трепещи, почтенный раввин! Мне было тогда около трех лет, я забрался в твой дом, когда никого из вас там не было, взял Магдалину за руку, мы разделись, легли наземь, и наши стопы прильнули друг к другу. О, какая это была радость, какой грех! С тех пор и пропала Магдалина, ибо не могла она больше жить без мужчины, без мужчин…

Сын Марин глянул на почтенного раввина, но тог зажал голову в коленях и молчал.

– Это я виноват! Я! Я! – воскликнул Сын Марии, ударяя себя в грудь. Спустя некоторое время он заговорил снова:

– И если бы только это! Сызмала скрываю я глубоко внутри себя не только демона прелюбодеяния, но и демона гордыни, почтенный раввин! Еще совсем маленьким – я и на ногах стоял еще не совсем твердо и все хватался за стену, чтобы не упасть, – уже тогда я мысленно взывал в гордыне: «Боже! Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом! Боже! Сделай и меня Богом!» И ходил, держась за стену. А однажды я держал обеими руками огромную гроздь винограда, проходившая мимо цыганка приблизилась присела рядом, взяла меня за руку и сказала: «Дай мне виноград, а я поведаю тебе твою судьбу». Я дал ей виноград, она склонилась над моей ладонью и воскликнула: «О! О! Я вижу кресты, кресты и звезды!» И засмеялась. «Ты станешь царем Иудейским!» – сказала она и пошла прочь. А я поверил в это, возгордился и уже с тех пор, дядя Симеон, уже с тех пор повредился рассудком. До нынешнего дня не исповедовался я в том перед человеком, ты – первый, кому я говорю все это, дядя Симеон. С того самого дня я повредился рассудком.

Он умолк и, помолчав немного, закричал:

– Я – Люцифер! Я! Я!

Раввин оторвал голову от колен и простер руку к устам юноши.

– Молчи! – приказал он.

– Не буду молчать! – ответил распалившийся юноша. – Коль я заговорил, так не буду молчать! Я – лжец, лицемер, трус и никогда не говорю правду, не имея на то смелости. Когда я смотрю на идущую мимо женщину, то краснею и опускаю голову, но в глазах у меня одно лишь прелюбодеяние. Я не поднимаю руки, чтобы украсть, побить или убить кого-нибудь, но не потому, что не желаю того, а потому что боюсь. Хочу поднять голову против собственной матери, против центуриона, против Бога – и боюсь. Я боюсь, боюсь! Если ты отверзнешь мне нутро, то увидишь, что там, внутри, сидит дрожащий заяц – Страх. Страх, и ничего больше. Он для меня и отец, и мать, и Бог.

Почтенный раввин взял юношу за руки и держал их в своих ладонях, желая успокоить его, но тот вздрагивал и трепетал.

– Не бойся, дитя мое, – говорил раввин, пытаясь утешить его. – Чем больше демонов внутри нас, тем больше ангелов можем мы сотворить. Ибо ангелами называем мы раскаявшихся демонов, поверь мне. Один только вопрос хочу я задать тебе, Иисусе: ты когда-нибудь познавал женщину?

– Нет, – тихо ответил юноша.

– И не хочешь познать?

Юноша покраснел. Он молчал, не произнося ни звука, и только кровь стучала у него в висках.

– Не хочешь познать? – снова спросил старец.

– Хочу… – ответил юноша так тихо, что раввин едва услыхал его.

Но Сын Марии тут же встрепенулся, словно пробуждаясь ото сна, и закричал:

– Не хочу! Не хочу!

– Почему? – спросил раввин, не зная другого средства исцелить юношу от страдания.

Он судил по себе самому, он судил по множеству одержимых, которые пускали пену изо рта, кричали, богохульствовали, оттого что им было тесно в этом мире, но, взяв жену, уже не чувствовали тесноты, а произведя на свет детей, и вовсе успокаивались.

– Мне этого недостаточно, – сказал юноша уже твердо. – Мне мало этого.

– Недостаточно? – спросил изумленный раввин. – Чего же ты хочешь?

В памяти юноши возникла Магдалина: горделивая походка, стройный стан, накрашенные глаза, губы, щеки, открытая грудь, зубы, которые сверкают на солнце, когда она смеется. Она проходила перед мысленным взором юноши покачивающейся походкой, и тело ее менялось. У нее было множество тел, а затем Сын Марии видел целое озеро (возможно, это было Геннисаретское озеро) и вокруг озера – тысячи мужчин и женщин, тысячи Магдалин, с поднятыми кверху счастливыми лицами, сиявшими от падавших на них с высоты лучей солнца. Это было не солнце, это был он сам – Сын Марии, склонявшийся над лицами, отчего те исполнялись сияния. Что это было? Радость? Любовь? Избавление? Юноша не мог разглядеть этого – он видел только сияние.