Воля и власть - Дмитрий Балашов

Выжил! Барсучьим салом мазали мужика, и глаза сохранил, только ресницы и брови сгорели, и борода с того клоками стала расти на изуродованном лице. Но держался Паленый кречетом, шутковал даже, когда прошали, как он с женкой своей, не страшит ли его?

– А я ее раком ставлю! – отвечал, – да велю: вспоминай, какой по первости был!

– В енту самую пору?

– В енту самую!

– Ну и – как?

– Срабатыват!

Теперь Паленый прошал, уставя на Анфала бурые ямины глаз, в которых отчаянно сверкали сохраненные белки, и Анфал, полуотведя взор, отвечал без обиды:

– Я в верховные атаманы и не рвусь. Достаточно, когда походным меня изберут.

Но тут круг загомонил разом:

– Без тебя, Анфал, дело не пойдет! – закричали сразу во много голосов.

Анфал поднял длань, утишая:

– Мы здесь постановляем закон! На все предбудущие времена! Чтобы уж какой сопленосый не стал хвататься за вышнюю власть! А я готов послужить товариществу, ето уж как порешите, молодцы, и как порешат атаманы, старейшина наша!

И об этом долго спорили. И уж когда вырешили с руковожением, вступило главное:

– Кажному со своей добычи, с заработка ли треть вносить в войсковую казну! – изрек Анфал. Тут по-первости, едва до драки не дошло, с ума посходили все. Онфим Лыко кричал на всю избу:

– Ето какая же треть? У одного треть – в сорок гривен, у другого – пара белок драных, и все в одно валить? Пущай кажный, скажем, ну… Поскольку ни даст положим… – Он замедлил, высчитывая, и тут загомонили все.

– Ето как же? Кто победней, тот и вовсе все отдаст, а богатеям не в труд заплатить станет, дак какой же тута круг? Та же дикая вира, как и в Новом Городи. Дак пото оттоль и ушли!

– Вовсе не платить!

– Вовсе нельзя!

– Ну, из добычи часть давать какую, из обчего!

– На што те пенязи, скажи, Анфал! Молви! Выскажи, не таи, Анфал Никитич!

– О том и речь! – дождав относительной тишины, заговорил Анфал, веско отделяя слова друг от друга: – Попа оплачивать нать? Безо церквы святой мы-ста тута совсем озвереем! Хрест-от у кажного ли есть на шее?

– Крестов ищо не пропили! – ворчливо хохотнул кто-то из председящих.

– Тихо! Тише! Анфал Никитич говорит!

– Дак того мало, ватажники! – продолжил Анфал. – Кто из вас грамоте разумеет? – вздынулось несколько десятков рук, но иные сидели, свеся головы и брусвянея.

– То-то, мужики! В войске нашем грамоту разуметь должны вси! Дабы не уступать вятшим! Тут о боярской господе говоря была, дак безо грамоты нам не уступить вятшим не мочно! Без того ни памяти не сохранить, и никакого приказного дела вести не мочно, и даже на кругу баять нельзя! Должон есаул записи иметь с собою, как там и что, с кого взято, куда истрачено. И кажный должен уметь прочесть грамоту ту! А потому надобно нам училище, яко в Нове Городе Великом, на общинные деньги цьтоб, а за научение никому не платить! Круг должон содержать училище то! Так, други! И на оружие нам надобно серебро. И по тому всему и говорю я: треть от любого заработка! А что твоя треть, Онфим, – оборотил он строгий взор в сторону Лыка, – поболе хошь еговой трети, дак то иная печаль. Завтра тебе не повезет, изувечат тя бесермены, постареешь, опять иное что, какая напасть: мор, пожар, ворог – и станет твоя треть меньше воробьиного носа! Ты вперед думай, Лыко, не утыкайся в един нынешний день! И пойдет твоя треть опять же на дела общинные, на то, что надобно всем нам! И еще с тех пенязей…

– Тихо, тихо! Досказывай, Анфал!

– И ишо с тех денег круг должен помогать убогим, увечным, сирым, старикам. Неможно казаку милостыню сбирать! Позор! Погиб в бою казак, дети – малы, кто поможет? Круг! А вырастут – свое дадут миру, ту же треть. Так вот и не будет барства промеж нас, и той неправоты, от которой ныне бегут из Нова Города на Вятку!

И загомонили вновь, и зашумели одобрительно. И хоть кто и пробовал толковать, что, мол, многовато, треть-то с заработанного, да как воспомнили о школе, о том, что опосле училища кажный из них станет грамотен, подняли на голоса: «Треть! Треть!»

– Пущай миром решают, соборно! – изрек Анфал.

– Цьтобы никоторого противу не было, перемолвите друг с другом, мужики, не на день, на век решаем!

Спорили. Убеждали друг друга. В конце концов и самые упорные, тот же Лыко, сдались. Треть так треть. И быть по сему!

– А кому помогать, ето как? Кто-то решат? – вновь вставился въедливый Онфим Лыко. – Войсковой атаман, цьто ли? Ты, Анфал?

– Круг! – твердо отверг Анфал. – Со стариками решать, и кто там обделен, кого атаман позабудет, тоже жалобу приносить на круг! Иного атамана, что позабудет поддержать семью знатного воина, что на рати пал, и наказать мочно, и сместить, не дожидая года.. Тут уж пущай в колокол ударят да круг созовут! И о том поспорили вдосталь, в каких случаях, как да почему возможно, не дожидая года, атамана сместить. И о том, как на кругу баять, и что в случае согласия шапки кидать вверх, а не согласны, дак кричать: «Не по совести судишь, атаман!»

И о том порешили, что круг мог поучить и простить, тогда «ученый» благодарил и кланял миру. А могли и забить до смерти или не простить вовсе. И тогда такого казака мог убить любой и каждый безо всякого суда.

Вырабатывалось, яснело понемногу устроение, которое, где раньше, где позже, стало всеобщим устроением казачьих дружин, возрождалось раз за разом и в сибирских ватагах, и в войске Игната Некрасова[79]. И все та же называлась треть заработка, что шла на общинные нужды, и те же наказания провинившихся плетью на кругу, после чего «ученый» должен был кланяться и благодарить мир, и то же почтение к старшине, к бывалым, в походах поседевшим старикам. И та же строгая власть атамана – велит, сделай! Хоть на смерть посылают. И так же по воле круга, неугодного атамана отрешали от власти, лишали всех должностей и даже наказывали, пороли, ежели заслужил.

На окраинах великой страны, укрепленной высшею властью единого наследственного правителя, возникал и упорно жил демократический навычай выборной народной власти, власти народа-войска, благодаря которому и росла неодолимо, и ширилась с окраин великая страна.

* * *

Уже все устали, и Анфал объявил перерыв. Раздавали хлеб и куски жареного мяса, разливали квас. На кругу требовались ясные головы.

– О чем еще гуторить? – вопрошали, запивая квасом холодную снедь.

– О самом важном! – отвечал Анфал. – Мы главного еще не решили, как жить, как строить семью, чтоб корень наш не исчез, не исшаял в веках!

– Ишь ты, главного! – удивлялись иные. – А ето все что же, не главное пока?

Но когда, отъев, заговорили снова, оказалось, что прав был Анфал: тут-то и подступила главная труднота!

Семья! У многих атаманов было по нескольку жен, набранных из мариек, удмурток, веси. Малые дети зачастую и по-русски не говорили почти. А уж о мужской верности женам тут, на Вятке, лучше было не вспоминать. Но Анфал заговорил и заставил себя слушать.

Утишив шумные разговоры и пересмехи, оборотил взор к Ивану Паленому, вопросивши о том, о чем его доселе стыдились выспрашивать:

– Скажи, Иван, почто тебя, с такой-то рожей, женка не бросила твоя?

Замерли. Иному отмолвил бы Иван Паленый, ежели не руганью, то скоромно: мол, пото, что кое-что не обгорело, мол, у меня! Ну не Анфалу же эдакое говорить? Призадумался едва ли не впервые и смолчал, удивленно соображая, что он, когда-то гулявший напропалую, а и ныне не отказывающий себе поиметь какую бабу, не подумал досель о том простом, о чем вопросил его нынче Анфал. И ведал ведь, что не гуляет от него хозяйка, не гуляла и прежде того, стоически вынося все причуды своего супруга.

– Я вот о чем скажу! – продолжал Анфал, оставя Паленому самому додумывать спрошенное. – Пока мы молоды, да и кровь играет, и думы нет у нас о том, что ся совершит впредь! А кто из вас не лежал на ложе скорби, в болезни ли, в ранах гниющих, и за кем не ухаживала, не обмывала, не одевала, не кормила, слезами уливаясь, женка его?

– Тише, там! Не о гулящих бабах говорю! Не о тех, что за медное пуло, где хошь под тебя лягут! О венчаных женках, что дадены единый раз и на всю жисть! О матерях ваших детей! О самом корени вашем! Ну, отгуляете, молодцы, отпируете, а старость прийдет? И узрит иной из вас, что и любил, и насилил, и бражничал – а корени своего на земли не оставил, и что ему при смерти некому и глаза те закрыть, не то цьто похоронить и оплакать! Не на один день творим! Не на час! Не телесной истомы ради! Творим, чтобы корень наш не пропал на земле! И женка у кажного из вас, пущай и чужого племени – должна быть крещена в православную веру! И баять по-русски уметь, и весь поряд познать переже, чем от нее рожать невесть кого и неведомо зачем! Мы не тевтоны там, не брезгуем никем, да не должно и себя терять! А тут – женка всему голова, она вырастит казака, она и научит, и на ум наставит! Пото и молимся Богоматери, без которой и самого Спасителя не стало бы на Земли.