Интервью и беседы с Львом Толстым - Лев Толстой

Комментарии

А. Гермониус-финн. В Ясной Поляне, II. У Льва Толстого, - Одесский листок, 1897, 30 октября, No 259. Аксель Карлович Гермониус (1860-1912) писал под псевдонимом Финн в 80-е г. в "Петербургской газете", затем в одесских изданиях. Публикуемый очерк второй из серии трех статей, посвященных впечатлениям от Ясной Поляны.

1* Константин Михайлович Орехов - бывший ученик яснополянской школы и последователь взглядов Толстого, крестьянин деревни Ясная Поляна, в избе которого первоначально остановился А. Гермониус (см.: Одесский листок, 1897, 26 ноября, No 255). 2* 6 сентября 1897 г. Толстой отправил письмо, ранее адресованное Николаю II с протестом против преследований молокан, у которых отбирали детей, в редакцию "Санкт-Петербургских ведомостей". Письмо было напечатано в этой газете 15 октября 1897 г. (No 282). 3* Цитата из пьесы Шекспира "Гамлет". 4* Работа "Что такое искусство?" появилась впервые в журнале "Вопросы философии и психологии" (1897, No 5 и 1898, No 1). В английском издании вышла в 1898 г. в переводе Э. Моода несколькими отдельными выпусками (приложение к журналу "The New Order"). 5* 5 октября 1897 г. Толстой обратился в редакцию журнала "Русская мысль" с рекомендацией стихотворения Вячеслава Дмитриевича Ляпунова "Пахарь" (т. 70, с. 161). Стихотворение было напечатано в No 1 за 1898 г. в сопровождении письма Толстого. 6* Одно из многочисленных антитурецких восстаний на Крите, начавшееся в 1896 г., привело к греко-турецкой войне 1897 г. Неподготовленная к войне Греция потерпела поражение. 7* По-видимому, Капнист Эмилия Алексеевна (1847-1903). 8* Леонид Егорович Оболенский (1845-1906), публицист, критик и философ. В 80-е г. издавал "Русское богатство", где печатался Толстой. 9* Очерки Власа Михайловича Дорошевича (1864-1922) о Сахалине были изданы отдельно лишь в 1903 г. По-видимому, Толстой испытал некоторое разочарование, познакомившись с этой книгой, потому что впоследствии дважды отозвался о ней неодобрительно (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки. М., 1979, кн. 2, с. 256 и 284).

1898

"Камско-Волжский край". Кн. Д. 0. В Москве у гр Л. Н. Толстого

В Москве я не мог лишить себя удовольствия зайти посидеть вечерок у дорогого, не одному мне, близко знающему его, но и всему образованному миру близкого графа Л. Н. Толстого! Встречая, бывало, часто у гр. Л. Н. людей, которые исключительно заходили только для того, чтобы сказать, что были у великого человека, а еще чаще, чтобы описать свое интервью с ним, я, глядя на них, давал себе слово никогда не описывать своих посещений, тем более что знал Л. Н. не менее 40 лет, мне приходилось в старое доброе время, когда Толстой не был еще маститым философом, а был лихим охотником, и полевать и охотиться с ним целыми днями; так что теперь захожу запросто в силу старых давнишних отношений! Но с годами, когда Л. Н. Толстой уже старик и стоит как бы один, когда все его знаменитые сверстники уже - увы! - сошли со сцены, да и я уже не молод, и не как интервьюер пишу сейчас, - а потому только, что, думается, всякая мелочь, касающаяся Толстого, должна интересовать всех, и я решаюсь набросать несколько слов, в виде исключения, о посещении мною того русского гения, у которого, говорит И. С. Тургенев, медвежий талант. Не видев давно Л. Н. Толстого, мне просто невообразимо захотелось повидать его, как это часто со мною бывает, когда я его не вижу и когда тяжело у меня на душе, ну просто, как бы это лучше сказать, для нравственной дезинфекции - как выразился современный один мудрец, - и я повторяю его слова. Беседа с графом Л. Н такая всегда возвышающая душу, такая успокоительная для измученного человека, приходящего именно отвести у него душу в наш нервный век противоречий, и сомнений, и беспокойства, - что, мне думается, нет человека в мире (по крайней мере мне известных), кто мог бы словом, советом и беседою помочь ближнему, как он. Я не раз испытал это на себе и видел это на других! Вчера, узнав проездом в Москве, что Л. Н. Толстой хворает, я поехал к нему в дом и застал его хотя хворающим, но на ногах и живо интересующимся всем, по обыкновению. Граф Л. Н. простудился и не знает наверное где, но недели 2-3 тому назад он, верный своей привычке к физическому труду, долго работал с лопатою и, вспотев, должно быть, остудил поясницу - а может быть, и на коньках, так как он ежедневно почти упражняется час и больше на льду. И это в 68 лет! В данную минуту ему уже легче, хотя еще лихорадит и он писать не может, а то он ежедневно работает от 10 часов утра и до 4-х с пером в своем кабинете. Л. Н. вышел ко мне с книжкою стихотворений Гейне в руках и прочел мне несколько чудесных стихотворений знаменитого поэта и восхищался ими; читает Толстой даже вечером мелкую немецкую печать совершенно свободно, при неярком освещении, настолько зрение хорошо. "Пользуюсь болезнью, чтобы перечитать Гейне, которого очень люблю, - сказал Л. Н. - Писать сейчас еще не могу!" Разговор от Гейне перешел к современным событиям: Золя - Дрейфус (*) и т. д. "Мне, по моим убеждениям, очень противна эта жидофобия во Франции и ее современный шовинизм, крики за армию, - продолжал Л. Н., - и признаюсь, я сочувствовал этому движению, которое, казалось, добивалось оправдания невинно осужденного; но вот вмешалась молодежь, студенты, всюду чуткая ко всему хорошему; она за правительство, и я начинаю сомневаться, и меня смущает - как бы правда не на их стороне?" - вопросительно заговорил граф Л. Н. До Золя он не охотник, не любит его писание и не признает за ним большого таланта писательского: некрасиво, скучно, как будто все одно и то же! Перешли к другим вопросам. Пришли какие-то тульские крестьяне, оказавшиеся весьма развитыми, что не редкость теперь в нашем крае. С ними Л. Н. беседовал довольно долго: он никому в совете не отказывает. Речь зашла о распущенности русской женщины, на что и крестьяне жалуются в своем быту и среде. Граф говорил довольно много. "Женщины все толкуют о свободе, - между прочим сказал Л. Н - что они на нее имеют право как христианки; да такова ли должна быть христианская свободная женщина, как наши барыни, декольте на балы и обеды и для этого не одевающиеся, а раздевающиеся? Я понимаю женщину-христианку не такою, а строгою, преисполненную христианской любви к ближнему, понимающую и строго относящуюся к своим семейным обязанностям - такая и свободна; она и не одевалась в первое время христианства, как язычницы; она носила платье широкое, скрывающее ее формы; не оголялась как язычницы - наподобие их! Мне теперь нездоровится, я сейчас не могу писать, но я надеюсь, что я не умру, не написав еще многое о женщине. Я перед смертью выскажу о женщине все, что у меня на душе..." Много говорил в этот вечер Л. Н., и мы несколько раз возвращались к разговору о немецкой литературе. Л. Н. очень сожалел, что наша молодежь мало знает немецкий язык, почему лишает себя удовольствия знать ближе немецкую литературу и ее прелесть. Сочинение его об искусстве выйдет в России не в полном объеме. Вспоминая прошлое, мне крайне досадно на себя, что я не записывал многого, что слышал от Толстого, когда подолгу бывал с ним; много, много интересного я мог бы сообщить, что теперь - забыто. Я видал и встречал Л. Н. во всех фазисах его творчества, даже в такие минуты, когда он хотел стреляться с И. С. Тургеневым из-за спора горячего, где оба считали себя обиженными! (*2*) Теперь, конечно, досадно, что я много не записал, ввиду общественного интереса, а не личного. Л. Н. такой убежденный человек, что именно этим он страшно влияет на всякого своего собеседника. Все толки и болтовня про него большей частью преувеличены, и мне кажется, он никогда не был так умен, как теперь, и так определенен. Он никогда никому не навязывает своих убеждений, особенно религиозных; о последних говорит даже неохотно, разве разговор на это вызовет кто, или отвечает на поставленный ему вопрос. Самая его беседа, в которой проглядывает непротивление злу, удивительно успокаивает. Да, именно теперь Толстой напоминает старую, с чудными плодами яблоню, которая год от году дает более и более прекрасных плодов! Я засиделся у Л. Н. Он, по обыкновению, ужинал своими вегетарианскими блюдами, после чего мы расстались. Уходя от него, не впервые мне вспомнилось изречение из "Эдип-царь": "Дружба великого человека есть особая милость богов". 12 января 1898 г.

Комментарии

Кн. Д. О. В Москве у гр. Л. Н. Толстого. - Камско-Волжский край, 1898, 20 января, No 639. Дмитрий Дмитриевич Оболенский (1844-?), помещик, коннозаводчик, давний приятель семьи Толстого (домашнее прозвище Миташа). Навестил Толстого в Москве 11 января 1898 г.

1* Альфред Дрейфус (1859-1935), офицер французского Генерального штаба, по национальности еврей, несправедливо обвиненный в предательстве и отправленный на каторгу. Э. Золя выступил в его защиту с рядом статей и с памфлетом "Я обвиняю" (опубликован во Франции в начале января 1898 г.). 2* Спор о воспитании дочери Тургенева Полины 27 мая 1861 г. в имении Фета Степановка едва не привел к дуэли между Толстым и Тургеневым.

"Курьер". Яв. У графа Л. Н. Толстого

Не без некоторого волнения я позвонил у подъезда небольшого домика, скрывающегося за деревянною, окрашенной в желтый цвет оградою. Этот домик, находящийся в Хамовническом переулке, - зимняя резиденция нашего маститого писателя, графа Льва Николаевича Толстого. Было около семи часов вечера. Я застал графа обедающим. Сейчас же, вслед за докладом о моем посещении, в приемную вошел сам Лев Николаевич. Тревожные слухи, ходившие по городу, относительно нездоровья графа совершенно неосновательны: Лев Николаевич чувствует себя хорошо, и состояние здоровья его не внушает никаких опасений. Обладая мощною фигурой и сложением, бодрый, веселый граф выглядывает далеко моложе своих лет. Лев Николаевич извинился и просил меня немного подождать в гостиной. Мне пришлось очень недолго ждать графа: через 3-4 минуты в дверях показался сам граф. Целью моего посещения графа было дело совершенно частное, касающееся лично меня, но вскоре разговор принял общий характер и, как и следовало ожидать, коснулся животрепещущей современной темы - процесса Золя. - Этот процесс, - сказал Л. Н - нас, русских, не должен так глубоко интересовать, как он в действительности интересует нас, сосредоточивая на себе все внимание русского мыслящего общества. Дело Золя, при всей его важности, дело далекое от нас, настолько далекое, что мы совершенно бессильны что-либо сделать для него. Между тем у нас найдется немало своих собственных тем и своего собственного дела, где мы если не во всем, то во многом можем быть полезными. Переходя затем к процессу Золя, граф продолжал: - Я далек от того, чтобы увлекаться Золя как писателем, и поэтому могу более спокойно судить о его поступке, навлекшем на него, помимо неприятностей суда и вообще тяжбы, нападки со стороны учащейся французской молодежи (*1*). Я вам не первому говорю, - меня смущает это отношение к Золя со стороны французских студентов. Я не могу себе этого уяснить: за что? В поступке Золя видна благородная, прекрасная мысль дать отпор шовинизму и антисемитизму, господствующим в известных кружках; показать Европе, что во Франции не так плохо обстоит все, как можно судить по последним событиям. Антисемитизм и шовинизм - это что-то более чем ужасное; это какое-то дикое человеконенавистничество, недостойное французской нации. В разговоре я привел графу мнение некоторых газет о подкупе Золя дрейфусовским синдикатом. - Ложь, - с негодованием запротестовал граф. - В бескорыстии и честности Золя я глубоко убежден. Золя, выступая со своим письмом, сделал все, что он мог сделать и что он должен был сделать. Я не знаю Дрейфуса, - продолжал граф, - но я знаю многих "Дрейфусов", и все они были виноваты. В то же время я знал и знаю массу прекрасных, честных и умных людей, погибших и гибнущих без заступничества с чьей бы то ни было стороны. Я был сам офицером, я знаю военный быт, и мне тяжело представить себе, чтобы товарищи судьи могли осудить Дрейфуса без достаточных улик, тем более что все они знали, что обвинение в государственной измене - самое тяжелое из обвинений и влечет за собой, в большинстве случаев, смертную казнь виновного. Я спросил графа, не думает ли он сам печатно высказаться по делу Золя. - Я получил немало писем, где меня просили высказаться по этому поводу. Я было хотел это сделать, но потом раздумал. Нашлись обстоятельства, от меня не зависящие. Форма статьи по поводу процесса Золя у меня уже сложилась (*2*). Мне хотелось бы в ней высказать именно то, что я уже высказал вам в начале нашей беседы по этому поводу, то есть, что процесс Золя для нас дело далекое, дело, в котором мы не можем принять участие, между тем у нас есть немало своих собственных дел, в решении которых наше участие более необходимо. На этом наш разговор окончился.