Мемуары мессира Дартаньяна. Том II - Эдуард Глиссан

Арест на публике.

Он подстроил мне приговор об аресте для уплаты этой суммы; итак, находясь однажды во Дворце вместе с дамами, я был схвачен, когда меньше всего об этом думал, дюжиной стражников, запихнувших меня в Консьержери, прежде, чем я успел взять в руку шпагу, чтобы помешать им произвести надо мной выходку вроде этой. В то же время я остолбенел от срама, особенно когда оказался в проходе между двумя дверьми с зарешеченными окнами, дабы позволить помощникам тюремщиков оценить, хороша ли у меня физиономия, поскольку это практикуется по отношению ко всем, поступающим в тюрьму; этим помощникам тюремщиков нужно время и место, приспособленное для изучения их заключенных, дабы распознавать их дичь; без этого она могла бы упорхнуть от них во всякий день, и эту предосторожность они почитали слишком необходимой, чтобы манкировать ею в каком бы то ни было роде.

Одна из Дам, вместе с кем я находился, была женой Советника по Ходатайствам Дворца; она нашла в себе довольно присутствия духа, пошла и рассказала мужу, кто принадлежал к моим друзьям, какой со мной произошел несчастный случай. Он был, впрочем, в своей комнате, куда ему принесли [162] важное дело, но так как оно показалось ему менее значительным, чем выяснить, какую он мог бы оказать мне услугу, он тут же вышел и явился в Консьержери. У меня не было никакого желания смеяться; меня усадили на скамью, как какого-то недоросля, причем мне не было даже позволено прикрыть руками лицо. Никто не поинтересовался, не болела ли у меня голова, и хотел ли я держать ее прямо; сейчас же явился человек и сказал мне: «Уберите вашу руку, здесь не место прятаться». Мой Советник не смог бы, может быть, помешать себе рассмеяться, увидев, какую я скорчил мину, если бы не боялся огорчить меня еще больше, последовав своей склонности. Итак, он принял серьезный вид, хотя не имел к этому никакого желания, и спросил меня, что могло бы послужить причиной этой обиды, какую мне нанесли. Я наивно ответил ему, что и сам ничего не понимаю, как это и было в действительности; должно быть, по всей вероятности, меня приняли за кого-то другого, потому как за мной не числилось никакого дела, ни криминального, ни гражданского. Он мне возразил, что не слишком-то я был любопытен, раз не осведомился об этом с тех пор, как был здесь; я должен был все выведать у тюремщика, ведь он обязан по моему требованию представить копию моей записи в тюремной книге. Я ему ответил — для того, чтобы сделать то, о чем он мне говорил, мне нужно было сначала об этом знать, а я едва ли знаю и в этот час, когда он со мной говорит, что это за запись в тюремной книге; я никогда не разбирался в делах, и, выехав из моей страны в возрасте, когда совершенно не знают, что такое тюрьма, знал об этом ничуть не больше и в настоящее время, потому как всегда занимался военным ремеслом, никогда не вмешиваясь во что-либо другое; все мои познания в этой области ограничивались тюрьмой для наших солдат; но поскольку он знал гораздо больше меня по этой части, я умолял его сделать здесь все, что потребуется. [163]

Совет доброго друга.

Советник, не ответив мне, скомандовал тюремщику сказать ему, почему я был арестован — тюремщик тотчас ему повиновался; и едва я узнал, что это Росне подстроил мне такую штуку, как чуть было не свалился с моих высот. Я сказал моему другу, что не только ему ничего не должен, но ничего не должен даже и Монтигре. Я ему рассказал, как расплатился с этим долгом, и добавил, что торговец, кому я отдал мои деньги, засвидетельствует это в любое время и в надлежащем месте. Я поведал ему также, как он вернул мне мою расписку, и как я ее потерял. Он мне заметил, что тем хуже для меня, и мне трудновато будет выпутаться из этого дела, не заплатив во второй раз; процедура, во исполнение которой я был арестован, соответствовала всем формам, но, к счастью для меня, и вообще самое хорошее во всем этом деле то, что моя расписка была совсем не на значительную сумму, и я не умру, заплатив по ней дважды; как бы неприятно мне это ни было, он советовал сделать это и на том успокоиться; и так как дело было сделано, и ни я, ни кто бы то ни было другой не мог его поправить, самой кратчайшей дорогой будет отсчитать требуемую от меня сумму; после этого я смогу защищаться, как мне заблагорассудится, при условии, конечно, если не пожелаю оставить дело в настоящем положении; но, между тем, нужно было все-таки отсюда выйти, если же при мне не было никаких денег, как это случается во всякий день с самыми Большими Сеньорами, он пошлет за ними к себе домой, и он даже уверен, что я не буду обязан дожидаться, пока их принесут, и вновь обрету свободу, потому что, когда он даст тюремщику свое слово лично отсчитать ему эту сумму, он убежден — тот не будет устраивать никаких затруднений и распахнет передо мной двери тюрьмы.

Ему не было никакой необходимости брать на себя этот труд. При мне было пятьдесят луидоров, то есть, более чем достаточно, дабы выкрутиться из этого дела. Но так как я находил чрезвычайно [164] неприятным платить то, что я не был должен, не знаю, смог бы ли я когда-нибудь решиться последовать его совету, если бы он мне не сказал, что пока я ему не поверю, я никогда не выйду из тюрьмы; а так как это дело будет долго обсуждаться до полного прояснения, у меня будет все необходимое время, чтобы здорово здесь соскучиться; он нисколько не сомневался, что я заплатил эту сумму, как я ему и говорил, но поскольку у меня не было никакой расписки в получении, и формально, и даже по праву, все обстоятельства, казалось, были против меня, надо бы мне научиться опускать копье и передоверять Богу месть и правосудие; а он мне уже говорил один раз, что, по счастью, у меня просили сущей безделицы, и он еще раз мне это скажет, затем, чтобы я не упрямился и не затевал процесс, что принесет мне больше горя, чем удовлетворения, даже если мне случится его выиграть.

ЧАСТЬ 4

Упрямство мудрости помеха.

Я был немного упрям, как на грех, хотя и не раз слышал, насколько выгоднее прислушиваться к мнению своих друзей, чем к своему собственному. В самом деле, не поразмыслив как следует над его советом, как добрым, так и спасительным, я так уверовал в свои ощущения, что изволил довериться лишь части из всего сказанного им. Правда, я выплатил залоговую сумму, последовав его мнению, но вознамерившись, вопреки ему, воспротивиться передаче этих денег, начал заниматься ремеслом, в каком никогда не было ни чести, ни прибыли. Я претендовал доказать, как я выплатил эту сумму. Это было бы мне совсем нетрудно, если бы мне требовался лишь один свидетель, или если бы Монтигре был еще жив — он не отказал бы мне в своих показаниях, и это подтвердило бы показания того, через кого я осуществил уплату, и кто готов был присягнуть по первому требованию. Но так как в этого сорта материях существуют писаные законы, с каковыми судьи обязаны согласовывать свои решения, хотя они и знали бы, что справедливость на моей стороне, это [165] не помешало бы им вынести приговор против меня. Однако и это должно было бы совершиться после бесконечного числа процедур как с одной, так и с другой стороны. Я попал, к несчастью, в руки одного Прокурора, настолько же прекрасно осведомленного, как и тот, другой, в области крючкотворства. Я позволил ему действовать, потому как абсолютно ничего сам в этом не понимал, а к тому же он обещал мне со дня на день избавить меня от судебных издержек. Таким образом он вытащил у меня уж и не знаю, сколько денег. Но что принесло мне еще больше печали, чем все остальное, хотя с меня уже было вполне достаточно этих расходов, поскольку у меня не прибавлялось денег по моей команде, так это то, что меня приговорили к выплате Росне двух тысяч пятисот ливров. Так как Король еще не отменил аресты за долги, как он сделал это впоследствии, такой приговор бросил меня в дрожь. Я был посажен в тюрьму за гораздо меньшую сумму, потому у меня были все причины бояться, как бы меня вновь туда не засадили, поскольку эта сумма была куда более значительна, чем другая; к тому же, когда бы даже Король уже запретил арестовывать особ за долги, я бы все равно не подпадал под этот запрет, поскольку он исключил из своего указа задолжавших более двух сотен ливров. У меня не было этих денег ни в наличии, ни даже в моем имуществе, разве что я мог продать свою должность — итак, не зная, как заплатить, я страшно разозлился на себя за то, что не поверил моему другу.

Галантная записка.

Однако мне была назначена отсрочка в четыре месяца до начала преследования за долги, но и она уже подходила к концу, когда я получил записку, написанную неизвестной мне рукой, и без подписи. Я нашел ее у себя по возвращении из Комедии, куда ходил. В ней довольно любезно просили меня о свидании; мне сообщали, что я найду на следующий день между двумя и тремя часами пополудни [166] наемную карету, остановленную в трех шагах от ворот Сент-Антуан; мне следовало в нее подняться, и тогда я найду там женщину, умиравшую от любви ко мне; так как я был из страны, где живут не слишком богато, она принесет мне три сотни пистолей, дабы засвидетельствовать мне ее добрую волю; она ни за что не желала, впрочем, чтобы я ее узнал, потому она увидится со мной только с маской на лице. Нужда в деньгах заставила меня согласиться, чтобы она прибыла хоть с мешком на голове, если ей было бы это угодно. Я явился на свидание за час до назначенного мне времени, так боялся его пропустить; Дама туда еще не прибыла, но вскоре я увидел подъехавшую карету и уверился, что это была именно ее; любой другой счел бы то же самое на моем месте, потому как она остановилась в то же время и там же, как она мне и сообщила; итак, абсолютно не сомневаясь, что это была та карета, какую я явился искать, я сам опустил дверцу экипажа, поскольку они не были еще застекленными, как сейчас. Месье Принц по своем возвращении от врагов принес во Францию эту моду, неизвестную прежде и введенную с тех самых пор; как бы там ни было, я проник в карету под задернутой занавеской и увидел одну из самых красивых женщин Франции, и кого я совершенно не знал. Никакой маски не было на ее лице, и я не знал, написала ли она о ней, чтобы тем приятнее меня поразить, или же я принял одну карету за другую. «Мадам, — сказал я ей без дальнейших комплиментов, — не меня ли вы ожидаете здесь, или же я разыгрываю перед вами нескромного персонажа, явившегося к вам непрошеным. Правда, у меня назначено здесь свидание, но Дама, повелевшая мне сюда явиться, сообщила мне в то же время, что ее лицо будет скрыто под маской, так что я не знаю, что сказать, увидев вас; я явился с намерением достойно ей послужить, не узнав ее, но чего бы только я ни сделал, если бы это были вы; вы — одна из самых прекрасных женщин мира». Мой многообещающий [167] комплимент, может быть, и вызвал бы у нее какое-нибудь внимание к моей персоне, если бы кто-то другой не похитил ее сердца; итак, поначалу вспыхнув от того, что я ей говорил, и от того, что она нежданно оказалась наедине со мной, совсем незнакомым ей человеком, она ответила, что вовсе не меня она ждала, и без всяких церемоний посоветовала мне покинуть карету из страха пропустить мое свидание. Возница, видевший, как я опускал дверцу, в то же время слез со своих козел, чтобы поднять ее за мной. Он вновь забрался туда, и для отправления в путь ждал только приказа, какой подаст ему она или я; итак, не желая ослушаться воли Дамы, я сам опустил дверцу, как будто мне было не горько оставлять столь лакомый кусочек в руках другого, и оказался лицом к лицу с тремя или четырьмя людьми, сказавшими мне особенно не утруждаться, потому что в этом не было никакой надобности.