Избранное - Чезаре Павезе

— Ну и потеха, — сказал он, — ну и потеха. Ради бога не выдавайте его. Смотрите-ка, жил в монастыре.

Пришли черные от загара Орест и Пьеретто, в легких рубашках, без пиджаков, и дружески похлопали меня по плечу. Они были голодные как волки, и мы сразу пошли к столу. На главное место сел отец; взад и вперед сновали женщины, старые тетки, сестренки Ореста. Я познакомился с жертвой Пьеретто, свояченицей Джустиной, бодрой старухой, сидевшей на другом конце стола. Девочки шутили, подсмеивались над ней, говорили о каких-то цветах для алтаря, которые пономарь поставил в святую воду. Кто-то упомянул об Успении. Я следил за всеми, ожидая потехи, но Пьеретто, казалось, был предупрежден: он ел и помалкивал.

Так ничего и не произошло. Мы поговорили о морских купаниях, где побывал Орест. Я сказал, что загорал на По и что там полно курортников. Девочки внимательно слушали. Отец Ореста дал мне кончить, потом сказал, что солнца везде хватает, но в его времена на Ривьеру ездили только больные.

— Туда едут не из-за солнца, — сказал Пьеретто, — и не из-за воды.

— А для чего же туда едут? — сказал Орест.

— Чтобы видеть своего ближнего таким же голым, как ты сам.

— А на По тоже есть купальные заведения? — стараясь замять этот разговор, спросила меня мать Ореста.

— А то как же, — сказал Орест, — и там поют и танцуют.

— Нагишом, — сказал Пьеретто.

Старая Джустина фыркнула.

— Я понимаю мужчин, — сказала она с презрением, — но что туда ходят девушки — это просто срам. Им бы следовало предоставить мужчинам ходить туда одним.

— Не хотите же вы, чтобы мужчины танцевали с мужчинами, — сказал Пьеретто, — это было бы неприлично.

— Еще неприличнее, когда девушка раздевается на людях! — крикнула старуха.

Мы продолжали уплетать за обе щеки, а разговор перескакивал с одного на другое, то затухая, то оживляясь. Время от времени речь заходила о домашних делах, о сельских сплетнях, о работе, о земле, но, стоило раскрыть рот Пьеретто, затрагивалась какая-нибудь щекотливая тема. Быть может, это забавляло бы меня, если бы мы не имели друг к другу никакого отношения и его поведение не становилось бы в глазах хозяев также и моим. Что до Ореста, то он с довольным видом смотрел на меня и у него смеялись глаза: он был рад видеть меня в своем доме. Я украдкой показал ему кулак и, переставляя два пальца по столу, изобразил ходьбу. Он не понял и комично завращал глазами — подумал, что мне надоело сидеть за столом.

— Хорошенькую шутку вы сыграли со мной, — сказал ему я. — Разве мы не договорились проделать путь пешком?

Орест пожал плечами.

— Не бойся, мы еще находимся по косогорам и виноградникам, — сказал он, — для того мы и приехали, чтобы гулять в свое удовольствие.

Отец Ореста не понял, о чем мы говорим. Мы объяснили ему, что собирались прийти сюда пешком из Турина. Сестренка Ореста ахнула и зажала рот руками. Отец сказал:

— Какой смысл, ведь есть же поезд.

Тут выскочил Пьеретто:

— Когда все ездят на поезде, становится шиком идти пешком. Это такая же мода, как морские купания. Теперь, когда у всех есть ванна в доме, становится шиком принимать ванны под открытым небом.

— Говори за себя, ведь это ты был на море.

— Ну и народ, — сказал отец, — в мои времена за модой тянулись только женщины.

Мы поднялись из-за стола отяжелевшие и осовелые. Женщины ни на минуту не оставляли мою тарелку пустой, а отец Ореста, сидевший рядом со мной, непрестанно наполнял мой стакан.

— Пойдите поспать, — сказали мне, — сейчас самая жара.

Мы втроем поднялись по лестнице в нашу комнату, где воздух был горячий, как в бане. Я ополоснул лицо в белом тазу, чтобы немножко взбодрить себя, и сказал Оресту:

— Сколько времени продолжается праздник?

— Какой праздник?

— А что же это тогда? Нас откармливают как на убой. Здесь в один присест съедают столько, что хватило бы на полк солдат.

Пьеретто сказал:

— Если бы ты пришел пешком, тебе и этого было бы мало.

Орест смеялся, стоя у окна с прикрытыми ставнями. Он скинул рубашку, обнажив загорелое мускулистое тело.

— До чего хорошо, — сказал он и бросился на постель.

— Орест пристрастился танцевать и играть на гитаре, — сказал Пьеретто. — На танцах вокруг него прямо море бушевало. Ему еще до сих пор мерещится запах моря, когда он видит девушку.

— А здесь и вправду пахнет морем, — сказал я, подходя к окну. — Да и ширь такая, как будто море раскинулось. Посмотри.

Пьеретто сказал:

— Первый день — твой. Пожалуйста, любуйся видом. Но завтра — всё.

Я дал им немножко позубоскалить, потом сказал:

— Что-то вы больно веселы. В чем дело?

— А что? — сказал Пьеретто. — Ты поел и попил, чего тебе еще?

А Орест:

— Может, хочешь выкурить трубочку?

Их заговорщический тон, звучавший в темной комнате особенно интригующе, действовал мне на нервы. Я сказал Пьеретто:

— Ты уже напугал всех женщин в доме. Ты все такой же. Дело кончится тем, что тебе покажут на дверь.

Орест вскочил и сел на кровати.

— Вот что, шутки в сторону, — сказал он. — Вы не уедете отсюда, пока не пройдет сбор винограда.

— Что же мы будем делать весь август? — пробормотал я, снимая майку, а когда выпростал голову, услышал, как Пьеретто говорит:

— …Смотри-ка, он тоже черный, как жук…

— Солнце греет как на Ривьере, так и на По, — проговорил я, а они опять принялись смеяться.

— В чем дело? Вы пьяны?

— Покажи нам пупок, — сказал Орест.

Я шутки ради оттянул вниз брючный ремень, показав бледную полоску на коже живота.

Орест и Пьеретто загоготали и заорали:

— Позор! И он тоже! Ясное дело!

— Ты еще меченый, — усмехнулся Пьеретто на свой манер, точно плюнул в физиономию. — Пойдешь с нами на болото. Тут не церемонятся. От солнца ничего не надо прятать.

X

Мы отправились туда на следующий день. Посреди котловины, отделявшей наш холм от неровного плато, меж виноградников и кукурузных полей протекал ручей, сбегая в обрывистую расщелину, заросшую желтой акацией и ольшаником. В расщелине вода застаивалась, образуя цепочку бочагов, и тот, кто спускался в нее, оказывался как бы на дне колодца, откуда видно лишь небо да кромку зарослей ежевики. В полуденные часы туда падали отвесные лучи солнца.

— Что за селение, — говорил Пьеретто, — чтобы раздеться догола, приходится прятаться в землю.

Потому что в этом и состояла их игра. Они уходили из дому примерно в полдень и голые, как змеи, проводили час или два в этой расщелине, купаясь и валяясь на солнце. Цель была в том, чтобы стереть с себя позорное пятно, чтобы загорело все тело, не исключая паха и ягодиц. Потом они шли обедать. В день моего приезда они пришли как раз оттуда.

Теперь я понял, что означали недомолвки и смешки женщин. В доме не знали о выдумке Пьеретто, но купание посреди полей, хотя бы даже купались одни мужчины, хотя бы даже в трусах, поражало воображение.

Я узнал в этот день и многое другое. На новом месте поначалу не спится, даже если все отдыхают после обеда. В то время как дом погружался в сон и во всех комнатах только мухи жужжали, я спустился по каменной лестнице на кухню, откуда доносились негромкие голоса и глухие шлепки. Я нашел там одну из сестренок и мать Ореста, которая, засучив рукава, месила тесто на столе. Седая старуха, наклонившись над лоханкой, мыла посуду. Они улыбнулись мне и сказали, что готовят ужин.

— Так рано? — удивился я.

Старуха, обернувшись ко мне, засмеялась беззубым ртом и прошамкала:

— Готовить — не есть: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Мать Ореста сказала, вытирая лоб:

— Ничего. В этом доме нас, женщин, хоть отбавляй. Двое ли мужчин или четверо — все одно, не перетрудимся.

Девочка с русыми косами, перестав поливать муку водой из половника, как завороженная смотрела на меня.

— Ты что, ополоумела? Пошевеливайся, — сказала ей мать и снова принялась месить тесто.

Я постоял, поглядел. Сказал, что мне не хочется спать. Подошел к ведру, висевшему на стене, и хотел напиться из ковшика, но мать Ореста крикнула:

— Ну-ка, Дина, подай ему стакан.

— Не надо, — сказал я, — когда мальчишкой я жил в деревне, у нас пили из ведра.

Так я заговорил о моем селении, о хлевах, о поливных огородах, о гусях.

— Это хорошо, что вы уже жили в деревне, — сказала мать. — Значит, вам не привыкать, вы знаете, что это такое.

Разговор зашел о Пьеретто, который жил только в городе и привык к другой жизни.

— Ничего, его жалеть не приходится, — сказал я смеясь, — ему еще никогда не было так хорошо.

И я рассказал о его сумасшедшем отце, который таскал их с места на место, так что им случалось жить и в монастырях, и на виллах, и в мансардах.

— Он любит позубоскалить и почесать язык, но не по злобе — просто у него такой веселый характер, — сказал я. — Когда познакомишься с ним поближе, видишь, что он лучше, чем кажется.