Меланхолия - Михаил Савеличев

- Тебя.

- Реальнее меня у тебя действительно ничего нет. Вот только жить со мной невозможно. Я - стерва меланхолии и одиночества, ночь пробуждения. Опасайся меня. Редко кто переживает брачную ночь со мной.

- А я - сумасшедший. Мне все равно.

Тони побарабанила пальцами по подлокотнику и тайным эхом за окном отозвался мелкий дождь - первые неловкие поцелуи капель и холодного стекла.

- Не надо, - попросил я. - Мне нужна солнечная погода.

Я влетел в запутанную мешанину облаков и они оказались не призрачным и холодным туманом, не теплой и упругой шапкой, а скрученными волокнами, липкой паутиной единства и неразрывности, в которой бьются ветра и зачерпают свои свинцовые макушки соленые волны. Кто-то запускал в меня пальцы, но натыкался на пустоту, абсолютную пустоту, где не было ни камешка, чтобы обрушить на него жар открытого солнечного дыхания - напористое давление магнитных штормов, и бессильная ярость обрушивалась в ничто, расплывалось голубизной покоя и легкой взвесью взбаламученного песка.

Снова шаг вперед и вот "кобра" прорезает приземистый город, который не желает расти вверх, к синеве, пропахшей вечной смазкой вечных человеческих амбиций, и раскидывает щупальца, руки, ложноножки посреди таинственных лесов, открывая путь древним божкам и духам, в темноте ночных улиц выходящих на тропу войны. Обманчивая зелень, если хорошо всмотреться в переплетения листвы, пялилась вытянутыми лицами, и пустые глаза провожали нас. Впустую облизывался слюнявый язык редких облаков, тщась окатить дождем.

- Лес смотрит на нас, - заявила Сэцуке. - Он страшный. А океан добрый?

- Добрый, конечно добрый, - сказала Сандра. - Ты же всегда хотела увидеть океан.

- Я и лес хотела увидеть. В океане живут киты и дельфины. Они едят селедку. И тунцов. Вы были на океане? - вопрос ко мне.

- Нет, никогда не был, - качаю головой. - Я тоже его боюсь.

- А зачем тогда едите?

- До гор далеко. Минерологическое строение коры в этих местах не позволяет им пустить здесь свои корни.

- Тут даже у леса нет корней, - соглашается Сэцуке. - Он как улитка - переползает с места на место. Скушает в одном месте, ползет на другое. Город - это его домик. Все духи леса живут в городе.

- А люди? Где живут люди?

Девчонке разговор надоедает. Она достает огромную цветастую книжку и начинает ее разглядывать. Я кое-как размещаю ноги поудобнее и откидываюсь на спинку. Стоит еще закрыть глаза и на слабом покачивании можно въехать в пограничную зону - волнистую полосу промежуточного канала, где сквозь помехи порой прорывается незнакомый голос, голос, чьи слова расчленяют все называемое, рассекают и толкуют с упрямостью опытного мясника, даже в жующей скотине различающего союз котлет, отбивных и окороков.

Тони все-таки вышла проводить. Она стояла на пороге в неизменно черном платье - элегантном трауре по нашей общей душе. Лицо ее было вполне спокойно той безмятежностью, которая превращает его в полусонную, отвердевшую маску. Не отрываясь от дороги, она сказала:

- Океан? Новое слово. Опять новое слово и ничего, кроме новизны сотрясения воздуха. Ты помнишь, какую прекрасную книгу можно написать, рассказывая о судьбе и приключениях одного слова? Конечно, оно получало различные оттенки благодаря событиям, которым служило; в зависимости от места действия оно пробуждало различные идеи; но разве не важнее рассмотреть его в трех разных отношениях: души, тела и движения? А наблюдать за ним, отвлекшись от его функций, его следствий, его воздействия, разве не значит утонуть в размышлениях, которые и есть океан? Разве большинство слов не окрашено той идеей, которую они внешне выражают? Какой гений создал их? Если нужен великий ум, чтобы создать слово, то какой возраст у человеческого языка? Сочетание букв, их форма, образ, который они придают слову, точно рисуют неведомые существа, живущие в наших воспоминаниях?

- Наши слова рисуют только придорожную рекламу, - соглашаюсь я. - И кстати, смотри на дорогу.

Но провожающая Тони склонна продолжить разговор:

- Тебя окружают только женщины. Ты никогда не замечал этого? В твоей вселенной нет места одинаковости.

- Ты ревнуешь? Напрасно. Открою тебе тайну. В моей вселенной вообще никого нет. Даже меня. Ты желаешь ответа из того же источника? Изволь. Бывают мгновения, когда меня словно покидает дух, которым я озарен. Силы мои словно уходят куда-то. Тогда все для меня становится тягостным, все фибры моего тела застывают, каждое чувство размягчается, взгляд слабеет, язык немеет, воображение гаснет, желания умирают, и меня поддерживает одна лишь физическая сила. В такие минуты передо мной появляется какой-то рассудочный дух, заставляющий меня видеть бездну небытия на дне самой богатой сокровищницы.

- Довольно, - хлопает в ладоши Тони и складывает аляпистую книгу. - Я хочу теперь слышать тебя, только тебя. Ты отвлекаешься на неважное, ты разучился читать знаки судьбы. Тебе нравится твой разбитый мирок и ты не собираешься перебираться в другой.

- Зато у меня нет иллюзий и нет ничего, кроме иллюзий. Я точно знаю цену всем этим слезам и улыбкам...

- Знаешь ли? - Тони становится страшной. Тони превращается в фурию. Я помню этот взгляд, за которым следует кровопролитие. - Знаешь ли?!

Пришла пора хлопнуть в ладоши. "Кобра" вильнула, обходя раскачивающийся задний прицеп трехвагонного гиганта, мерно пылящего по красноватой пыли, наметенной из окружающей пустыни, Сандра выругалась, а Сэцуке скорчилась на сиденье, обхватив книжку. Я уверен, что мы не успеем. Дорога должна быть пуста, но теперь мы не успеем и некуда свернуть с двухсотскоростной проселочной дороги, забитой в стальной пояс девственности, кроме как попытаться продолжить погоню за вялым вращением гигантских колес. Они могучими многоциферблатными часами отсчитывают мгновения возмездия, обещанного урока ангельской жестокости, мановением случая бросающей россыпь цветных стальных шариков под неловкие ноги чьей-то короткой жизни.

- Сандра! - кричу я и перегнувшись через спинку переднего кресла пытаюсь придержать или вырвать девчонку из того, что уже предрешено скрипом тормозов и замедленным движением летящей навстречу смерти. Руки не решили и не могут решить, что следует сделать, а потому неловкие движения бессмысленны и бесполезны. В окно ударяет чернильное облако выхлопной трубы грузовика и мир теряет определенность. Больше нет направления и устойчивых форм, звуков и покоя. Ветхая ткань уверенности рвется.

Тонированное стекло медленно-медленно покрывается трещинами, словно огненные змеи упали с небес и пустились в пляс смерти перед изумленными созерцателями, чья судьба предрешена, кто провис между двумя ничто в том редком чуде решающего мгновения, когда уже все дозволено, но еще ничего нельзя сделать. Пасть акулы цвета металлик неторопливо и с какой-то усталой элегантностью вгрызается в кровавую морду "кобры", подминает под себя приземистое тело, наплывая океанской громадой голодного каннибализма, все туже и туже опоясывая бесконечными рядами стальных зубов, криво торчащих из смердящей пасти, агонизирующую машину, не снижающую свой напор, потому что Сандра продолжает вбивать скорость в разорванные артерии проводов и вкладывать уверенность в расшатанную трансмиссию. У нас нет шансов. Сейчас нас снесут, подбросят в воздух легким толчком или хитростью подставят вихляющий хвост "кобры" под громадные циферблаты, на которых выбиты нули безвременья, - тут нет даже воли машины, только яростное, оскаленное лицо женщины, сквозь которое я вижу усмешку Тони и нереальное спокойствие яркой Сэцуке.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});