Трудный Роман - Георгий Марчик

– Здрасте, – негромко сказал он, оглядываясь в просторной прихожей по сторонам. – Поздравляю. – Он протянул имениннице подарок – книгу «День поэзии». – Какая ты сегодня красивая!

Сегодня она действительно особенно хороша – в голубом шерстяном платье с красной ниткой бус, в туфельках на каблучках, с модной укладкой на голове.

– Спасибо! – Женя улыбается. – Костя, ты становишься льстецом…

Он снял пальто, шапку, пригладил ладонью волосы. Зацепил чье-то пальто на настенной вешалке, и оно упало на пол. Бросился поднимать – едва не свалил треногую старинную вешалку.

– Пойдем, пойдем… – Женя торопила Костю, подавляя улыбку.

– Не привык я, видишь ли, ходить на именины, – бормотал Костя. – Слишком уж все торжественно.

Они вошли в комнату. Женя познакомила Костю со своей мамой, довольно молодой приятной женщиной, и отчимом. Здесь уже были Катя, Роман.

Раздался звонок. Через минуту в комнату ввалились красные с мороза Чугунов и Черникин с букетом живых роз. Все по очереди нюхали цветы и восхищались. Друзья с ног сбились, чтобы достать их, а теперь посмеивались и наотрез отказались открыть секрет, где купили цветы.

Пока накрывали на стол, ребята стояли особняком, в сторонке, у окна, и вполголоса разговаривали. Чугунов рассказывал о рейде дружинников.

– И охота вам якшаться со всякой шпаной? – заметил Роман.

Тогда Игорь рассказал, как однажды они хотели задержать группу ребят, которые подозрительно горячо о чем-то спорили в темном закоулке двора. Похоже было на сговор хулиганов. Игорь подошел, чтобы послушать, о чем толкуют. А они спорят о… коммунизме…

– Вот тебе и шпана! А ты знаешь, что Александр Матросов воспитывался в колонии? – заключил он. – Правда, Юра?

– Черникина мы знаем. Он родился в милицейском мундире, – не моргнув глазом, отпарировал Роман. – А что? Обмундирование бесплатное. И проезд в метро и на трамвае. А главное, почет и уважение местного населения. Стопочка всегда обеспечена.

– В милиции тоже не даром хлеб едят. Я бы, к примеру, пошел… если б взяли.

Роман подошел к зеркалу. «Молодежную» он сменил на более современную прическу-начес на лоб под битлов.

– Ну и что? Каждому свое. А впрочем, не вижу большой разницы, – невозмутимо продолжал он, поглаживая волосы, – между моим и твоим выбором. Как будущий сержант милиции ты будешь наводить порядок в человеческих отношениях, а я возьму под наблюдение неживую природу. Решил вот посвятить себя изучению тайн ядерной физики.

– Какая же связь между милицией и ядерной физикой?

– Самая непосредственная. Теория относительности, как ты все-таки, возможно, знаешь, уничтожила принцип причинной связи, перевернула вверх тормашками понятия пространства и времени. Так что и там надо наводить порядок. Кстати, и ее уже ставят под сомнение. Только у меня перед тобой будет преимущество… – Роман говорил снисходительно, одалживая собеседника словами, как копейками.

– Ты все умничаешь, Гастев, – с досадой замечает Черникин. – Хоть бы здесь не валял дурака.

– Во-первых, не будет униформы, во-вторых, над сержантом есть лейтенант, – продолжает Роман, словно не слышит его. – В-третьих, я буду свободен исследовать электроны и корпускулы как мне вздумается…

Черникин раскрыл было рот, но в этот момент всех пригласили к столу.

Обед прошел оживленно, хотя и несколько церемонно – присутствовали родители, которые, правда, вскоре после обеда ушли в театр. Девочки убрали стол и пошли на кухню мыть посуду. Ребята устроились на тахте.

– Окончу школу, пойду в геологи, – уверенно говорит Чугунов, как о раз и навсегда решенном. Ему тоже захотелось почему-то поделиться своими планами. – А ведь началось все с пустяка. Помните, я заболел, когда наш театр уезжал на гастроли? Остался дома. Тоскливо так было. Утром, как сейчас помню- в воскресенье, вышел из дому: иду по Сретенке, люблю я эту старую улицу, настроение хуже, чем погода, а погода дрянная, дождик капает, сыро, холодно, противно. Остановился у щита «Мосгорсправки». Глазею. Натыкаюсь на крошечное объявление: «Требуются рабочие в поисковую партию в Восточную Сибирь». И махнул я, братцы, в Сибирь. Семь суток трясся в вагоне. И попал, верите ли, в сказку. Солнце. Сосны желтенькие, высокие. Воздух как нарзан. А вечером костер. Пьем чай пополам с дымом. Спим в спальных мешках. Ходим, берем пробы, делаем замеры, анализы. А я таскаю мешки, инструмент, образцы пород. И вот когда я, братцы, понял, что такое быть полезным. Что такое романтика…

– Открыли какое-нибудь месторождение? – словно бы сочувственно, спрашивает Роман. – Или рукопашная схватка с медведем на краю пропасти? Пожар в тайге?

Однако Игорь, казалось, не замечает насмешки.

– Да нет. Ничего не открыли. Дело не в этом. Я себя там открыл. Понимаете? И живет теперь во мне такое чувство, как в песне: «А без меня, а без меня тут ничего бы не стояло. Когда бы не было меня…» – улыбается Чугунов. Он опустил руку на плечо Романа. – В том-то все и дело. Мужество должно иметь благородную цель. Иначе грош ему цена.

Тот поморщился и убрал его руку.

– Да он сам, – заметил это Черникин, – воображает из себя… сильную личность. Как индюк на птичьем дворе.

– Слушай, ей-богу, надоело, – рассердился Роман, обращаясь к Чугунову. – Все бы тебе мораль читать.

– Вот чудак, – хмыкнул Игорь. – Ты что, спятил? Когда я тебе читал мораль?

– Оставь, пожалуйста. Думаешь, не замечаю?

– Тпрру-у! – Костя подтолкнул Романа. – Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав.

– Я не сержусь, – цедит Роман. – Только пусть они меня не трогают. Здесь им не комсомольское собрание.

– Очень ты нам нужен! – фыркает Черникин.

Девочки с шумом внесли кастрюльку с кофе, стали разливать его по маленьким чашкам. Чугунов и Черникин пили кофе, как чай, из блюдечек. И вскоре распрощались. Причина была уважительной – рейд оперативного отряда.

Поговорили о том о сем. Роман оживился, рассказал о последнем спектакле театра на Таганке, советовал сходить посмотреть. Похвалился: купил вчера сборник лучших переводов. Предложил:

– Запомнился мне один стишок Киплинга. Хотите почитаю?

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный господень суд,Но нет Востока и Запада нет, что – племя, родина, род,Если сильный с сильным лицом к лицу у края Земли встает?

– Ну и память у тебя! – с завистью заметила Женя, когда он окончил. – Неужели только вчера прочитал?

– Угу. А хотите еще? – И, не ожидая ответа, Роман стал декламировать:

День-ночь-день-ночь мы идем по Африке,День-ночь-день-ночь – все по той же Африке,(Пыль-пыль-пыль-пыль от шагающих сапог!)Отпуска нет на войне!

Женя взяла с полки томик лирики:

– Уж коли мой день рождения, почитаю свои любимые…

Катя – о удивление! – комментировала стихи:

– Это голубые… Это розовые… А это зеленые…

Костя внимательно смотрел на нее, и затаенная улыбка теплилась в глубине его глаз.

– Комсорг, позвольте вопросик, – вставил Роман в паузе, откидываясь на спинку кресла и прищуриваясь.

– Ну?

– А верите ли вы в любовь?

– Нет, не верю.

– Как же так?

– А так. Не верю, и все. У любви избирательная способность. Одних она жалует, иногда даже слишком щедро, других нет.

– А как же…

– А никак, – перебила Катя. – Любовь не единственная и не самая главная в жизни ценность. И, пожалуйста, кончим об этом. – Нежный свет в ее глазах погас.

– Молчу, молчу… – Роман едва сдерживал улыбку.

Женя внимательно смотрела на него.

Вопрос Романа был продиктован не праздным любопытством.

Не так давно Роман видел Катю у метро с высоким парнем. Катя почему-то казалась старше своих лет. Она руками придерживала на груди полы расстегнутого оранжевого пальто и, подавшись вперед, уговаривала парня:

«Гена, ну Геночка, пойдем отсюда…»

Роман присмотрелся и ахнул. Он узнал в высоком парне жившего с ним в одном доме Генку Андреева – студента столь же веселого и приятного, сколь и безвольного. Говорили, будто Генка попал в плохую компанию, начал выпивать.

Так вот, чистенькая и гордая Катенька, какая вышла у тебя сердечная неувязка! То-то же поубавилось у тебя самонадеянности. Как же ты умоляла его: «Гена, Геночка, пойдем отсюда…» И ведь не пошел. И никакая общественность тебе в этом не помогла. И никакой комсомольский лекарь не снимет этой боли. Будешь бегать, звонить, просить: «Гена, Геночка, уйдем отсюда…» И с каждым звонком у тебя будет убавляться гордости. Да, прав, кажется, был старик Гораций: «Не бывает счастья без червоточин…»

А что же было самому Роману в этом злорадстве, чем тешила его чужая неудача? А ничего, ничем. Он ждал одного – и не мог понять, – отчего не покидает самонадеянную Катьку это каменное упрямство, откуда оно в ней?