Мне как молитва эти имена - Игорь Горин

есть в быту, истинный лик его прекрасен, благороден и героичен. Об этом неопровержимо свидетельствует то единственное, что дает нам возможность заглянуть в его душу: его музыка.

И все-таки есть у Чайковского одно произведение действительно безысходно трагическое. Впрочем, таким ему и положено быть — Трио «Памяти великого художника» или, уж не знаю, что правильно, — «артиста»; называют и так, и этак. В любом случае речь идет о Николае Рубинштейне. Долгое время я никак не мог взять в толк: к чему эти не такие уж красивые, едва ли не назойливые вариации на русскую тему во второй части? Хоровод смерти!!!

ТРИО ЧАЙКОВСКОГО

/на концерте С. Рихтера, О. Кагана и Н. Гутман/

Памяти скрипача Олега Кагана

                   Возвышенная скорбь?..

А этот русский хоровод, казалось бы некстати?

                     Нет, нет и нет!

   Светлая память?.. Романтические слезы?..

                            Нет! —

   Это Жизнь и Смерть в извечной их борьбе

        В минуты торжества последней,

                  Ее триумф, апофеоз!

 Сад черных роз, в пустынных льдах цветущий.

                   Светлая память...

              Шабаш сил бездушных!

      Всепобеждающий злой гений Сатаны,

      Стенания души средь хаоса и тьмы,

    И надо всем — Рояль, вершитель судеб!

                Всесильный Колокол,

                  Верховный Судия,

     Он сам же над содеянным рыдает...

                  Молчите лучше,

         Вы же слышали: свершилось

                  Непоправимое!

             Конец, конец всему.

Но хватит трагического. В конце концов, у Чайковского немало и светоносной музыки, к примеру его очаровательная Первая симфония «Зимние грезы». Попробуем не получится ли у нас чего-либо созвучного в стихах, пусть это будет скорее не симфония, а всего лишь сюита.

ЗИМНИЕ ГРЕЗЫ

         На берегу залива,

        Стесненного зимой,

   Есть холм с растущей криво

         Безверхою сосной.

      Внизу нагроможденье

    Обломков острых льдин,

      Как будто загражденье

       Из надолбов пред ним.

    Ни границ, ни расстояний

      Нет за этим рубежом —

        В море белого сиянья

      Мир бесследно погружен.

   Странный свет опустошает

        И затягивает взгляд;

     Где исчезли, где смешались

               Небо и земля?

   И только узкий лыжный след

           Тропинкою связной

     Оттуда, как из бездны лет,

        Приходит в мир земной.

         Темна и вечна белизна —

           Залив ли? небосклон?

        Как часовой, стоит сосна,

           И холм, как бастион.

                        * * *

     Природа в белой, белой колыбели

 Погружена в мечту, уснула белым сном.

       Белым-бело над головою небо,

 Молочный дым чуть видимою дымкой

Плывет, плывет над лесом белокудрым...

   Да это и не лес! — морское царство

   Мерцает серебром и перламутром.

    Кусты и ветви в пухе тополином

    Сплелись в неисчислимые узоры,

  Как щупальцы диковинных актиний

               И звезд морских,

          И будто бы кораллы

   Подножия дубов и пней изломы.

  Печали нет — ни грусти, ни веселья

   В бессмертии минутном неземном.

                         * * *

          Все в печали и в тумане,

      Смыты краски, стерты грани;

         На поляне снег, забытый

           Ускользающей зимой —

          Точно оспою изрытый;

          Прочернели там и тут

       Островки земли болотной;

      Пес глодает влажный прут;

        Да на ветках оголенных,

            Как тяжелые плоды,

           Отощавшие вороны;

        Небо сонно, сонны дали —

       Все в тумане, все в вуали,

                          * * *

     Какая тишина, безлюдье и покой!

    Дома сроднились с лесом и садами,

  Те к небу льнут, чья пепельная серость

       Рождает белый, легче пуха прах...

  Ах, лечь бы под сосной — забыться сном!

   Чтобы весной на этом самом месте,

           Лишь солнце сгонит снег,

          Как солнышко, как песня,

       Затрепетал адонис золотой.

                           * * *

          В последнем уборе зимы

        Пробуждается лес ото сна.

      Он девственен, светел и свеж.

           Стройные станы берёз

           Белее и чище, чем снег.

       Заострились верхушки у сосен

       И к лазурному тянутся небу.

          Слышится лёгкий шорох —

      Будто белка порхает по веткам.

                     То не белка:

             Последние белые хлопья,

            С верхних слетая ветвей,

          Падают на нижние и шепчут:

«Пробуждайтесь, пробуждайтесь, уж время...»

Лес потягивается, отряхивается, вздыхает.

         На лужайку, где больше солнца,

            Высыпали кустики черники

       И жмурятся, поблескивая влагой.

         Они уже не помнят, как мокли

           В холодных осенних ливнях.

        И бесчинства злобного ветра,

            И долгие месяцы мрака —

      Они уж обо всём этом забыли

    И живут счастливым мгновеньем.

МОДЕСТ МУСОРГСКИЙ

КАРТИНКИ С ВЫСТАВКИ

«Искусство есть средство для

беседы с людьми, а не цель.»

/Мусоргский/

Вот, пожалуйста, еще одна загадочная русская душа: пугающе гениальная, но изначально несущая в себе зерно саморазрушения. Как могло случиться, что этот светский, хорошо воспитанный человек, душа общества, любимец детей, которых сам любил нежно и искренне, оказался уже к 30 годам в плену у столь распространенной на Руси неизлечимой болезни? — не