Стрела восстания - Тимофей Синицын (Пэля Пунух)

— По-русски маленько умею говорить. Скажу тебе так: оставил тебя живым, чтобы ты до Москвы весть донес обо всем, что видели твои глаза. Пусть знает московский царь, что всех воевод, всех стрельцов, которые в тундру придут, ждет то же, что видел ты. Все понял?

— Понял.

— То и ладно опять... Дам тебе человека. Он отвезет на оленях тебя до Великой Виски. Там и веревки на руках, на ногах твоих распустит — сам дальше, как знаешь, к Москве пробирайся.

Те, кому поручил Ичберей поджигать постройки в остроге и самые стены острога, хотели поджечь и новые просторные хоромы Федьки Безносика, но Ичберей остановил их:

— Не видите разве — середь посада, а не на окраине, как раньше, дом построен. Подожжете дом Федьки Безносика — другие посадские дома загорятся. Зачем посадских обижать? Обидим посадских — они против нас же озлобятся.

И Ичберей ушел из посада последним. Ушел, когда [- 151 -] убедился, что на месте острога ничего, кроме догорающих головешек, не осталось. Окинул он пожарище в последний раз взглядом, погрозился:

— Знай, московский царь, силу удара Тайбарея! Будут твои воеводы притеснять нас — одни головешки да пепел от них останутся!

И участники разгрома острога подхватили:

— Будет, — поглумился над нами московский царь да его воевода! Подожмешь небось хвост, когда услышишь про удар старшины рода карачейского — про удар Тайбарея! Потому что вытаскивает Тайбарей нож из ножен только в защиту правого дела. А там, где нож Тайбарея, — там все ножи ненцев! Все до единого!

Напрасно ликовали участники разгрома острога...

Напрасно верили в пугливость московского царя, в непреодолимую силу Ичберея — своего удачливого вожака. Напрасно понадеялся и сам Ичберей на свой ум, как на лучшего из лучших ясовеев по жизненному пути.

Не прошла своего пути еще и одна луна после того, как солнце повернулось на лето, а зима — на мороз, — в уши Ичберея полетели слухи о дурацких затеях Тули, о глупой смерти его.

— Кто, как не отец, советовал мне сделать Тулю разносителем слухов о стреле по Тиманской и Канинской землям? А что вышло?.. Ошибся отец!..

Только то и удержало Ичберея от плохих мыслей об отце, что все большеземельские и малоземельские ненцы жили теперь как кто хотел. Боязнь появления в тундрах сборщиков ясака или поимщиков избылых, забота об отвозе ясака в Пустозерск — ни в одном чуме не было теперь разговоров об этом. Зато в каждом почти чуме ежедневно можно было слышать:

— Поджал-таки хвост московский царь, почуял, что наш Ичберей Тайбарей похитрее да посильнее его!

Но только-только февральская хад начала распевать свои заунывные песни, как вместе с ее песнями полетели по Большеземельской и Малоземельской землям слухи:

— Вместо прежнего воеводы Федора Афанасьева в Пустозерске новый воевода объявился... [- 152 -]

— В хоромах Федьки Безносика остановился...

— По избам посадских сотню стрельцов распихал...

— За первой, сказывают, сотней другая идет...

— А за другой — еще будто бы целая тысяча... Как дыма без огня не бывает, так и в самых нелепых

слухах есть хоть какая-то доля, пусть и очень малая, пусть извращенная даже, — но есть какая-то долька истины.

И истина была в том, что нового воеводу не испугала заснеженная площадка вместо острога.

— На этом же месте новый острог будем строить, — сказал стрельцам. — И покрепче старого. Вкруг острога не тын возведем, а рубленые стены. В стенах — темницы сделаем, куда и станем разбойных самоядцев бросать.

И еще до того, как реки тронулись, для нового острога был заготовлен строевой лес.

Рубили этот лес посадские, а стрельцы охраняли рубщиков от «разбойных самоядцев».

Через два года на месте старого красовался новый острог. А в стенах острога столько понастроено было жилых помещений, что в них могла бы поместиться и целая тысяча стрельцов, а не полторы сотни, что было в ту пору.

Перешел воевода из Федькиного дома в свои воеводские покои и тогда по тундрам весть послал:

— Пусть все самоядцы Большой и Малой земли государев ясак справно и полностью выплатят. Заупрямятся— всех самоядцев до единого истреблю.

И первым обрушился на Ичберея сын Тули:

— Дурак я был — вместе с Посем отца своего на верную погибель отправил, вместе с Посем Пустозерский острог громил. Надо сегодня свою голову от гнева воеводы спасать! Надо новому воеводе ясак нести, поминки богатые новому воеводе... Где та рухлядь, что после ограбления царского обоза Ичберей подбросил нам, как собаке кусок мяса подбрасывают?.. ;

И сын Тули первым пришел в новый острог и так сказал воеводе:

— Я сын Тули Хенери. Мой отец — Туля Хенеря — был исправным плательщиком ясака. Хочу быть таким же, как мой отец. Принимай от меня ясак в казну госу- [- 153 -] дареву, а это вот — поминки тебе. Знай только: не сам я лис, песцов, горностаев, соболей да другую мягкую рухлядь добывал. Дал мне эту рухлядь тот самый Ичберей Тайбарей, что царский обоз ограбил, а моего отца — Тулю Хенерю — подговорил ехать в Мезенский острог и там свою голову сложить.

— Кого из верных подручных Ичберея Тайбарея еще назвать можешь? — спрашивает воевода.

Сын Тули называет всех, кого знал.

— Вижу, что ты хороший человек, — говорит воевода. — А полную веру словам твоим тогда дам, когда приведешь ко мне всех, кого называл... Нет, не один. Я понимаю, что один с десятками ослушников воли государевой ты не сладишь. Сколько десятков стрельцов отрядить в помощники тебе?

Сын Тули стукнул кулаком в свою собственную грудь:

— Не видишь разве, что по обличью я — ненец? Как могу твоих стрельцов против ненцев же за собой повести?.. Назвал тебе имена многих, а ловить их — сам лови! А меня отпусти, потому что к этому делу — к поимке ненцев — не хочу свою руку прикладывать. Лучше уж ты меня не уговаривай, потому что меня в чуме жена ждет... Ы-эх сладкая жена, если бы ты знал... Из карачейского рода.

— А сам ты из какого?

— Из самого храброго рода ненцев — из рода Ванюты.

— Вот и докажешь свою храбрость тем, что моих стрельцов на поимку самого Ичберея поведешь?

— На Ичберея? Да ты с ума сошел! Наш Ичберей сильнее всех богов. Сам лови такого человека, а я в свой чум пойду.

Разговор между сыном Тули и воеводой шел без толмача: сын Тули хоть и коверкал русские слова, но воевода все понял. И сказал толмачу:

— Позови самых рослых стрельцов, кои для встряски годятся.

И сын Тули познал смысл слова «встряска».

Четверо рослых стрельцов вытолкали его на улицу. Двое из них взялись за его ноги, двое — за руки, Покачали-покачали его вверх-вниз... да как трахнут сына [- 154 -] Тули с вытянутых своих рук спиной об утоптанный, крепкий, как лед, снег — у того и глаза под лоб. А из горла —кровь, как вода из чайника.

И очутился после этого сын Тули не в своем чуме, а в темнице.

Позже узнал, что большинство ненцев, названных им и привезенных стрельцами в Пустозерск, умирали после встряски, и даже гордился тем, что выжил после такой пытки.

А повести стрельцов на поимку Ичберея все-таки отказался. Сказал воеводе:

— Ичберея боюсь все же больше, чем твоих встрясок. Умру от твоих встрясок — и после смерти ненцем буду. Кем же еще? А помогу твоим стрельцам Ичберея поймать — ненецкие боги сделают меня волком да тебя же рвать на клочки заставят. Хочешь, чтобы я волком к тебе пришел?

Нет, воевода — суеверный человек, как и большинство людей того времени, — не хотел быть разорванным кем бы то ни было, поэтому сказал сыну Тули:

— Ладно. Встряхивать тебя еще раз не велю, если ты признаешь Ичберея, когда он рядом с тобой в темницу будет брошен.

— Признать Ичберея — еще бы я не мог признать! На все тундры один такой человек! Кто, кроме Ичберея, посмел бы царский обоз разграбить? Кто посмел бы здешний острог спалить?.. Ичберей! Только один такой человек на все тундры.

— Ладно, — говорит, морщась, воевода. — Встретишься в темнице с Ичбереем да признаешь его — тогда еще раз с тобой поговорю.

В толмачи к новому воеводе напросился дружок Офонасия Сумарокова. Жил он не в остроге, а в посаде, и Головастый мог видеться с ним хоть каждый вечер. Толмач Якуня Безумов рассказывал Головастому про то, что было в остроге, а Головастый оповещал об этом Ичберея при всяком удобном случае.

Горькими были для Ичберея вести о похождениях Тули, а новые вести о замыслах и делах нового воеводы были во много раз горше.

— В чем я ошибся? — спрашивал себя Ичберей. Первой роковой ошибкой он стал считать нарушение [- 155 -] предсмертного наказа отца. Не ему одному — всем ненцам, бывшим тогда в чуме, Сундей говорил: «Да и зачем громить обоз в эту же зиму?..»

А удача набега под Усть-Цильму, радость пастухов, сделанных Ичбереем хозяевами-оленеводами почти стоголовых стад, охмелили память Ичберея, и пошел он подымать малоземельцев да большеземельцев на ограбление обоза в ту же зиму.