Проклятие Лермонтова - Лин фон Паль

Лермонтов ни в чем не отличался от своих товарищей. Единственное: он уединялся в пустующем классе и что-то писал или рисовал. «Мы любили Лермонтова и дорожили им, – вспоминал Тиран, – мы не понимали, но как-то чувствовали, что он может быть славою нашей и всей России; а между тем приходилось ставить его в очень неприятные положения. Он был страх самолюбив и знал, что его все признают очень умным; вот и вообразит, что держит весь полк в руках, и начинает позволять себе порядочные дерзости, тут и приходилось его так цукнуть, что или дерись, или молчи. Ну он обыкновенно обращал в шутку…»

Впрочем, Тиран тут лукавит: он-то Лермонтова не жаловал не только в юнкерской школе, но и много позже, хотя внешне они оставались товарищами. Сами посудите, каким откровениями продолжает он свое правдивое повествование о друге юности:

«Лермонтов был чрезвычайно талантлив, прекрасно рисовал и очень хорошо пел романсы, т. е. не пел, а говорил их почти речитативом. Но со всем тем был дурной человек: никогда ни про кого не отзовется хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про нее небывалую историю, наговорить дерзостей – ему ничего не стоило. Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен, но он был умен, и бывало ночью, когда остановится у меня, говорит, говорит – свечку зажгу: не черт ли возле меня? Всегда смеялся над убеждениями, презирал тех, кто верит и способен иметь чувство… Да, вообще это был „приятный“ человек!.. Между прочим, на нем рубашку всегда рвали товарищи, потому что сам он ее не менял… Хоть бы его „Молитва“ – вот как была сочинена: мы провожали из полка одного из наших товарищей. Обед был роскошный. Дело происходило в лагере. После обеда Лермонтов с двумя товарищами сел в тележку и уехал; их растрясло – а вина не жалели, – одному из них сделалось тошно. Лермонтов начал:

«В минуту жизни трудную…» Когда с товарищем происходил весь процесс тошноты, то Лермонтов декламировал:

Есть сила благодатнаяВ созвучьи слов живых… —

и наконец:

С души как бремя скатится…

Может быть, он прежде сочинил «Молитву», но мы узнали ее на другой день.

Теперь слышишь, все Лермонтова жалеют, все его любят… Хотел бы я, чтоб он вошел сюда хоть сейчас: всех бы оскорбил, кого-нибудь осмеял бы… Мы давали прощальный обед нашему любимому начальнику (Хомутову). Все пришли как следует, в форме, при сабле. Лермонтов был дежурный и явился, когда все уже сидели за столом; нимало не стесняясь, снимает саблю и становит ее в угол. Все переглянулись. Дело дошло до вина. Лермонтов снимает сюртук и садится за стол в рубашке.

– Поручик Лермонтов, – заметил старший (Соломирский), – извольте надеть ваш сюртук.

– А если я не надену?..

Слово за слово. „Вы понимаете, что после этого мы с вами служить не можем в одном полку?!“

– А куда же вы выходите, позвольте вас спросить? – Тут Лермонтова заставили одеться.

Ведь этакий был человек: мы с ним были в хороших отношениях, у меня он часто ночевал (между прочим, оттого, что свою квартиру никогда не топил), а раз таки на дежурстве дал мне саблею шрам».

Очернял имена благонравных женщин, не менял рубашку, пока ее не изорвут друзья, смеялся над христианскими чувствами, вел себя оскорбительно с сослуживцами, печку в доме не топил, чтобы денег не тратить… Сколько добрых и проникновенных слов в память почившему другу! Вопросы есть?

Фривольные поэмы. Высокое и низкое

Аким Шан-Гирей жаловался, что Лермонтов в школе практически ничего не писал, и – следовательно – два года потеряны. Это не так. Лермонтов писал. Правда, не много, не как в московский период, когда поставил своей целью стать литератором, и – очевидно – профессиональным. Тогда он либо читал, либо писал. Стихотворная речь лилась потоками. Количество, конечно, понемногу превращалось в качество, но два года в школе для качества сделали гораздо больше, чем годы московской свободы. В юнкерской среде те возвышенные или романтические мысли, которые приветствовались московскими друзьями, просто не были бы поняты. Для его сотоварищей это был только словесный мусор. Зато ценилось умение подмечать смешные стороны жизни, лермонтовские эпиграммы и экспромты тут же цитировались теми, кто их слышал, – и запоминались. Но настоящую славу среди юнкеров получили его скандальные поэмы.

Началось все с издания рукописного журнала «Школьная Заря». Об этом Висковатову рассказал Меринский: «Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил издавать в школе журнал, конечно, рукописный. Все согласились, и вот как это было. Журнал должен был выходить один раз в неделю, по середам; в продолжение семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел помещать свои сочинения, тот клал рукопись в назначенный для того ящик одного из столиков, находившихся при кроватях в наших каморах. Желавший мог оставаться неизвестным. По середам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких нумеров журнала набралось несколько. Не знаю, что с ними сталось, но в них много было помещено стихотворений Лермонтова, правда, большей частью, не совсем скромных и не подлежащих печати, как, например: „Уланша“, „Праздник в Петергофе“» и другие».

Цензурных ограничений юнкерский журнал не имел: напротив, обсценная лексика, грубый юмор, даже скабрезность горячо приветствовались. Главным автором, автором на бис – был Михаил Юрьевич Лермонтов. Можно сказать, задолго до публикаций в «настоящих» журналах он обрел неувядаемую поэтическую славу в юнкерской среде. И смею вас заверить: слава была заслуженная, хотя и специфическая, как весьма своеобразны были и сами тексты. На мой взгляд – великолепные. Ни красочные и сочные кавказские поэмы, ни даже красивые утонченные миниатюры с возвышенным слогом, которые он успел уже сочинить (за редким исключением), не идут в сравнение с этими смешными и бесхитростными историями из юнкерской жизни. Литературоведы боятся их как огня. Еще бы! Михаил Юрьевич рифмовал то, что, по общему определению, непристойно. Притом – даже куда непристойнее, чем у мастера непристойностей Баркова. На самом же деле именно эти опыты сочинения на фривольные темы совершенно раскрепостили его поэтическую речь. Он вдруг перестал бояться смешивать высокое и низкое – и речь наконец-то обрела полноту. Я видела опыты публикации этих текстов с купюрами: как только в них появились подмены отдельных слов, а то и целых строчек точками – исчезла вся их прелесть, словно вырезали из них живую душу. Потому что все слова в них стоят на своих местах – как и должно быть в настоящем поэтическом тексте.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});