Отрок-4 - Евгений Красницкий

Остатками рационализма, растворяющегося в слиянии двух сущностей, как сахар в горячем чае, Мишка понял: сопротивляться не нужно. Юлька, пусть еще совсем молодая, но лекарка. Она привыкла проникаться ощущениями больного — по едва заметным признакам определять его настроение и самочувствие, через ее руки прошло, если не все, то большая часть населения Ратного. Она чувствует на эмоциональном уровне общее настроение и, как прирожденный медик, будучи не склонной к панике или преувеличениям, способна оценить настрой селян достаточно объективно.

Мишка мысленно расслабился, барьер истаял, и тут же возникло ощущение близости зверя — большого и опасного. Зверь еще не испуган, но уже обеспокоен, еще не разъярен, но уже подобрался и напрягся. Сразу же родилась и ассоциация — медведь, окруженный собаками. Охотник еще не подошел, но уже где-то рядом, и собаки только и ждут появления хозяина, что бы накинуться со всех сторон. Каждую их них в отдельности, медведь убил бы или обратил в бегство без особых усилий, с охотником он тоже без страха сошелся бы один на один, но вместе… Убить! Убить вожака стаи, потом перебить или разогнать остальных собак, а тогда уж и с охотником можно разобраться, тем более, что без своих зубастых помощников, тот может и не решиться напасть.

Вот он, этот зверь — Ратнинская сотня, и вот он, вожак стаи — сотников внук Мишка, старшина Младшей стражи. Убить или иным способом избавиться от него, и охотник отступит — зверь слишком силен…

Деликатный стук в дверь прозвучал, прямо-таки, громом небесным. Юлька торопливо высвободилась из мишкиных объятий, схватила старую повязку и преувеличенно тщательно принялась ее сматывать. Мишка чуть не выматерился вслух от досады, но сдержался — рядом сидела девчонка, а такую куртуазность, как предварительный стук в дверь во всем Ратном мог изобразить только один человек — отец Михаил.

— Входи отче! — Громко произнес Мишка и подмигнул удивленно оглянувшейся на него Юльке.

— Мир вам чада, я не помешал?

— Нет, отче, я уже закончила.

Юлька начала торопливо складывать в сумку лекарские принадлежности, потом спохватилась и, перекрестившись, подошла под благословение. Как бы скептически Настена не относилась — не к религии, разумеется, а к жрецам — соблюдать внешнюю благопристойность она дочку приучила.

— Не спеши, Иулиания, переговорить с тобой хочу… Или тебя больные ждут?

— Нет, никто не ждет, отче.

— Вот и поговорим об отроке Василии. Миша, ты, наверно, тоже о нем со мной поговорить хотел?

— Хотел, отче. — Не стал отказываться Мишка. — Только разговор неприятным оказаться может, ты уж прости, но я за десятника Василия перед Богом и людьми отвечаю, и если с ним беда приключилась, хочешь не хочешь, спрос и с меня тоже.

— В этом ты прав, и спорить с тобой было бы глупо и не справедливо. — Отец Михаил помолчал немного в раздумье. — И что же ты мне сказать хотел?

— Отче, ты бы присел, разговор может долгим оказаться, да и неудобно — ты стоишь, я лежу. — Мишка подождал, пока священник устроится на лавке и продолжил: — Василий воинское обучение проходит. Ты, отче, надеюсь не будешь спорить с тем, что воину плоть умерщвлять, подобно чернецу, неуместно. Воин иным способом усердие в вере проявляет, телесная слабость ему не пристала.

— Так. — Отец Михаил кивнул. — Иулиания, как здоровье отрока Василия?

— Плохо. — Произнесла Юлька, прямо-таки, прокурорским тоном. — В беспамятстве он, в жару, в горячке.

— А его? — Священник кивнул на Мишку.

— Ему полегчало. Теперь на поправку быстро пойдет, а Роська… то есть, Василий, не знаю. Пока не о поправке говорить надо, а о том, выживет ли? — Юлька даже и не скрывала, что считает виновным в произошедшем попа. — Мама, конечно, сделает все, что можно, но не знаю.

— Все в руце Божьей, будем надеяться. Матушка твоя, как я понял, меня во всем винит?

— А кого ж еще? — Мрачно отозвалась Юлька. — Сам, конечно, тоже дурак, но мог же ты ему указать!

— Мог бы. — Согласился священник. — И оправдываться не собираюсь! Ведомо мне и то, что неофиты часто излишним усердием грешат, бывает, что и во вред. Но, вот ты, Иулиания сказала, что не знаешь, выживет ли Василий. Не знаешь, но если будет на то хоть малейшая надежда будешь лечить! Скажу более: даже если не будет надежды, ты все равно будешь бороться за жизнь больного до последнего мгновения. Так?

— Так. — Юлька явно не понимала, к чему клонит отец Михаил, и смотрела настороженно. — Лекари иначе и не могут.

— А ты, Миша, часто повторяешь одну мысль: «Делай, что должен, и будет то, что будет». Так?

— Так. — Подтвердил Мишка, уже догадываясь, какой аргумент последует дальше.

— Оба вы: и ты, Иулиания, и ты, Михаил — видите в сем свой долг и готовы исполнять его, невзирая ни на что! Так почему же вы отказываете мне в праве исполнять мой долг? Пути Господни неисповедимы, искренняя молитва слышна Господу, мог ли я быть уверенным в том, что не перст Божий привел отрока Василия в храм? Мог ли я быть уверенным в том, что не произойдет чуда и по молению его Господь не исцелит раненого? Мог ли я изгнать молящегося из храма?

Отец Михаил обвел горящим взглядом собеседников, тяжело, с хрипом вздохнул, на щеках его проступил нездоровый румянец. Юлька и Мишка молчали. Мишка мог бы найти, что возразить, священнику, но не хотел обижать своего тезку и учителя, да и поздно было — словами делу не поможешь. Юлька же, кажется, уже забыла о теме разговора и смотрела на отца Михаила лекарским взором, как по писаному, читая диагноз — чахотка.

— А теперь помыслите, чада. И у лекаря бывают неудачи — не всегда лечение удается. И у воинов случаются поражения. Так же случилось в этот раз и со мной. Скорблю. Молюсь о здравии отрока Василия и не ищу у вас ни оправдания, ни жалости, но лишь понимания.

Вся злость у Мишки куда-то подевалась, оставив после себя только жалость к отцу Михаилу и к Роське. Обоих он любил и их страдания ощущал, как собственные. Убедил ли священник в чем-нибудь Юльку, Мишка не понял, скорее всего, нет. Самому Мишке никакие убеждения были не нужны — рядом с ним сидели два человека, для которых правило: «делай, что должен» — были не словами, а смыслом жизни, но как по-разному они понимали свой долг!

Повисшее в горнице молчание надо было как-то прерывать, иначе либо отец Михаил примется дальше изводить себя, либо Юлька ляпнет чего-нибудь непотребное.

— Понимаю, отче. Все ты верно говоришь, но пойми и ты. Роська… — отец Михаил недовольно шевельнул бровями, услышав языческое имя. — … Да, отче, тогда он еще был Роськой! Так вот, Роська, сколько себя помнит, жил на ладье и другой жизни не знал. Не было у него: ни дома, ни семьи, даже имени своего настоящего он не ведал, потому, что попал в рабство малым ребенком. Сейчас он приспосабливается к новой жизни, ищет в ней свое место. Помочь ему в этих поисках — наша обязанность, подталкивать к тому или иному выбору — грех.

Если он выберет стезю служения Господу, слова не скажу поперек, но выбор его должен быть сознательным, при ясном понимании того, к чему этот выбор приведет. А пока… То, что он неумерен в своих поисках, никого удивлять не должно — юношеский максимализм, ничего не поделаешь. Потому и удерживать его от излишнего, как ты сказал, усердия, наш долг.

Мишка прикусил язык, но было уже поздно — отец Михаил отреагировал на его речь, а особенно на слова «юношеский максимализм», так, словно увидел перед собой некое чудо. Он даже, по всей видимости чисто машинально, перекрестился и растерянно произнес:

— Миша… Ты… В который раз уже. Не устаю изумляться: откуда это? От старца умудренного такое услышать — понятно было бы, но тебе всего четырнадцать! Если бы не сам тебя в купель окунал…

«Блин, какой прокол! Нервы, сэр, или резко прерванный контакт с Юлькой так подействовал? Черт бы побрал этот возраст, когда уже вырасту? Среди своих, а как в тылу врага — забудь про искренность!»

— Не ты первый изумляешься, отче, хотя, как раз тебе-то, и не с чего. — Ситуацию надо было отыгрывать, и Мишка решил, что нападение — лучшая оборона. — Ты же меня не только грамоте обучал, вспомни: ты, прежде всего, учил меня думать. Воевода Кирилл говорит: «Плох тот учитель, которого не превзошел ученик», и он тоже приучает меня думать. Поставил под мою руку полсотни мальчишек и дал в наставники Андрея Немого, поневоле задумаешься: что пацанами движет и как их обуздать. А не ты ли меня поучал: «Обуздаешь их — обуздаешь себя»? Чему же ты изумляешься? Что ты такого от меня услышал, что, как следует поразмыслив, не сказал бы любой разумный человек? Спасибо тебе за науку, отче.

— Чудны дела Твои, Господи. — Отец Михаил несомненно был польщен, но какие-то сомнения, видимо, еще оставались. — Порадовал ты меня, чадо, но…