Когда жизнь на виду - Владимир Шабанов

Вот здесь-то и предлагает Рудик «озвереть». Как я сейчас понимаю, это, оказывается, легче всего. Много труднее остаться человеком до конца. И как все это сложно. А Королькову спасибо хоть на том, что он умеет называть вещи своими именами.

Я докуриваю сигарету и иду в комнату. Если Слободсков что-то хотел сказать Анне, то уже сказал. Время я ему для этого дал, и он это знает.

— Ну вот, Аннушка, — встречает меня весело Валера, — оба мы перед тобой. Выбирай.

Такое заявление Слободскова для меня не новость, но сейчас оно меня коробит. Я виновато гляжу на Аню, а та совсем смешалась.

— От кого же или от чего вы так бежите, ребята? — тихо спрашивает она. — А может быть, вы вообще не ко мне шли? Так, случайно, попали сюда…

Слободсков, судя по всему, собирается что-то сострить.

— Ты помнишь, что сделал Афанасьев? Тогда? — перебиваю я его.

— Ну помню, — отвечает он, смутившись.

— А знаешь почему?

— Он вообще был какой-то…

— Да не «какой-то», — говорю я резко. Мною вдруг овладевает злость на него и самого себя. — Не «какой-то». Его хотели всем кагалом втиснуть в элементарную схему, а он в нее не помещался. Он был глубже и сложнее нашей схемы, только с этим никто не хотел считаться…

— Что ты разошелся, — спокойно говорит Слободсков. — Глубина и сложность не должны мешать человеку быть… мужчиной, — добавляет он уже тверже.

Мы смотрим друг на друга и молчим. Присутствие женщины при таком разговоре — дело нежелательное.

— «Быть мужчиной», — говорю я наконец. — Уж кому-кому, а тебе-то не нужно, по-моему, объяснять, какая душевная нищета, порой, прячется за этой ширмой. Шли-то мы к тебе, Анюта, — продолжаю я, — только вот нас ли ты ждала?

— Эх вы, «мужчины», — вздыхает Аня, смущенно улыбаясь, — давайте я вас чаем угощу. — Она открывает шкафчик и достает посуду. — Как же мне вас не ждать… — добавляет она тихо.

Рядом, но каждый сам по себе, мы с Валерой не спеша продвигаемся по заснеженной улице. Уже достаточно темно, и фонари нехотя включаются в работу. Прохожих на улице мало, многие провожают гостей, и разговоры в основном деловые. Завтра на работу.

Я ожидал иных чувств и мыслей после неудачи, поэтому с удивлением обнаруживаю в себе мощное и ясное спокойствие. Я уже не боюсь впасть в тоску, мне даже смешно от этой мысли. Что-то произошло, от чего я стал сильнее и чище. Неудачей это, пожалуй, не назовешь, скорее всего, это удача. И чувства мои к Анюте стали не те. Они углубились и уплотнились, как будто я прошел пенный слой и добрался, наконец, до живительной влаги.

Мы останавливаемся и закуриваем.

— Ничего, все образумится, — говорит Слободсков.

— Да, если принимать Анну такой, какая она есть, а не подгонять ее под другую, попроще. Неужели ты не видишь, ведь она же…

— Ей-богу, Серега, я не виноват. Так получается.

— В этом-то и суть: все на жизнь списываем, на обстоятельства… Заматерели мы малость, Валера. Анна совсем растерялась, она ведь нас почти не знает.

— Вон сколько у нас ребят на официантках женились, и ничего, живут, — говорит Слободсков. — А знали их до этого кто три дня, а кто неделю.

— И ты так же хочешь?

— Пожалуй, нет. Но у меня сложилось впечатление, что ты считаешь, будто Анну видишь лучше, чем она тебя. Ты заблуждаешься. Она тебя, да и меня тоже, насквозь просматривает…

— Не нравится мне твой тон.

— …но она все понимает, вот в чем вся штука.

Надо же, думаю я, какие мы разные. А ведь мне казалось, что породнила нас степь до того, что даже мысли стали одинаковы. Не совсем так.

— Многоопытность, рассудочность… — говорю я членораздельно. — Где ты их все отыскиваешь? Ну где? Почему ты не видишь искренности, ума, обаяния? Почему ты не видишь Человека?

— Она женщина.

— Иди ты к черту.

Окна нашего общежития освещены изнутри все до единого и погаснут еще не скоро. Мы доходим до дверей подъезда, чтобы разойтись по своим квартирам.

В моей комнате деловой беспорядок. Макаров снова собирается на рыбалку.

Наш областной центр ничем не выделяется из целого ряда подобных городов. Основу его составляют маленькие самодельные домишки, разделенные нехитрыми заборами. Несмотря на то, что двух одинаковых строений не увидишь, проезжая по нескончаемо длинной и прямой улице, тебя не покидает чувство уныния. Уже изрядное количество десятилетий потрудилось над старыми кварталами города, неотвратимо внося в разнообразие красок улицы цвет усталости — серо-коричневый.

От нашей гостиницы начинается центр города. Она первой разрывает одну из выцветающих стареньких улиц, хотя и сама особо не блещет «архитектурными излишествами», выделяясь разве что пятью этажами. В этой гостинице нас знают и принимают. Сюда мы приезжаем дня на три-четыре отдохнуть и побродить по магазинам, здесь мы останавливаемся, возвращаясь из отпуска. До Каменогорска три часа поездом, но ходит он туда только раз в сутки.

Когда я сказал Слободскову, что нужно бы проехаться перед Новым годом, он только молча кивнул головой. Неожиданно к нам присоединился Женя Капленок, которого утомила счастливая полоса жизни Меркулова. Да и мешал он Василию Ивановичу основательно, с трудом меняя манеру общения. Подсмеивался Женя над другом уже автоматически, не думая над тем, хорошо это или плохо, а тут женщина. Бедному Капленку теперь приходилось обдумывать каждое слово, и в итоге Вероника высказала своим друзьям, что нелегко, мол, общительному Васе жить с таким мрачным и замкнутым типом, как Капленок. Каменогорск — город маленький, и подобные сенсации для него, как глоток свежего воздуха.

Номер, который мы сняли на троих в гостинице, представляет собой обычную двухкомнатную квартиру с мебелью, посудой и прочими удобствами. Покрывала на постелях с драконами, перед телевизором маленький диванчик и два кресла — если можно хоть на время купить уют, то почему бы этого не сделать? Тяжелые яркие портьеры придают солидности нашему предприятию, как и легкодоступные междугородные телефонные переговоры, такие желанные перед Новым годом.

За окном морозно, а к вечеру стал еще и подсвистывать ветерок, навевая в душе тревогу и неустойчивость. Единственное, что приносит мне чистую радость, — это коробочка с французскими духами, которые я купил, стараясь не думать — зачем. Многое мы сегодня купили. Стол завален свежими фруктами, колбасой, шоколадом, какими-то пирогами, копченой рыбой. Женя совсем распоясался и приобрел кому-то женские туфли. До этого я еще не дошел.

Я оглядываю всю ту роскошь, которой мы обставились, и вдруг понимаю, что все это не мое, Раздражение, порой, вызывает и наглая величественная колбаса, и груда винограда, небрежно брошенного на столе рядом с импортными женскими башмаками, и излишняя лакировка апартаментов, в которых мы обосновались. Роскошь — это не только продолжение нашей степной жизни, ее обратная сторона, но и продолжение все той же томящей неопределенности. Телевизор, в который мы уставились, рассевшись по креслам, полон лирического предновогоднего настроения, однако, глядя на друзей, я вижу, как они от этого далеки.

Впрочем, у них есть над чем поразмыслить. Проблема простая и поэтому, в некотором смысле, более приятная: у них украли портфель.

Портфель был один на двоих. Полдня они его набивали покупками и несли по очереди. Когда мы очередной раз возвращались в гостиницу, Капленок вдруг поставил тяжелый портфель на тротуар и, не оборачиваясь, пошел дальше.

— Твой портфель, ты и неси, — сказал он Слободскову.

— Твоего добра в нем больше. Один утюг чего стоит, — не останавливаясь ответил Валера.

— Зато твоего там на бо́льшую сумму.

— Мне ничего не надо.

— Мне тем более.

— Ну вот и договорились.

— Вот и отлично.

Идут себе ребята, переругиваются, «волей играют». Улицу прошли, две — хорошо идут, налегке. Народу на улице много, морозец прижимает, все торопятся, мы тоже.

— Это просто глупо, — наконец говорю я и останавливаюсь. Оба смотрят на меня недовольно, каждый считает, что другого надо наказать. Конечно же, главное — принцип, а не зарплата, доставшаяся ценой двухмесячного труда и собачьей жизни.

Я поворачиваюсь и иду обратно. Портфеля нет. Один след трехполозный остался на краю тротуара, да чья-то подошва отпечаталась посередине.

…Слабо тренькает наш телефон, стоящий на тумбочке возле моего диванчика. Женя поворачивается и смотрит на меня. Я беру трубку. Валера закуривает.

— Здравствуйте, — слышу я глуховатый невыразительный женский голос.

Я отвечаю.

— Это Галя звони́т. А Коля там?

— Одну секунду, Галочка… — я смотрю на ребят и прикрываю микрофон рукой. — У нас Коля есть?

Слободсков, не поворачивая головы, протягивает руку за трубкой, но Капленок его опережает.