Праведная бедность: Полная биография одного финна - Франс Силланпя

И он «вещает», словно отбивает шаг на месте долгие годы, тогда как рабочее движение в Финляндии, направляемое молодыми руководителями в крахмальных воротничках, идет вперед и развивается. Крахмальные воротнички чужды, почти противны ему, ибо он не может отделаться от своего старого подозрения, что они все же в какой-то мере стараются и для своего кармана. В свою очередь, крахмальный воротничок, случись ему услышать Юхины разглагольствования, смотрит на него со скучающим, страдальческим выражением. Так шли годы.

А потом разразилась великая война, выстрадав которую человечество должно было перейти к осуществлению задач двадцатого века. Люди, унаследовавшие душу девятнадцатого столетия, сидели по вечерам в конце лета с газетами в руках, пытаясь отгадать, какая из сторон победит, и пребывая в уверенности, что после войны все пойдет по-прежнему. Приятно было переживать подобную мировую сенсацию. Полагали, что война кончится еще до рождества, но когда прошло и это, и еще одно рождество, а война все не кончалась, людей охватило беспокойство, смутное предчувствие, что одной только военной победой дело не ограничится и после нее их ждут какие-то более длительные испытания. Беспрерывный лязг оружия обернулся отсрочкой, и обнаружилось нечто невероятное: во время ужасающего побоища люди были настроены менее серьезно, чем в пору мира, и в дни потопа жили так, как, по преданию, жили когда-то накануне его. Идеи и идеалы, скропанные между деловыми операциями во второй половине прошлого столетия, оказались фикцией из бумаги и чернил. Больно было глядеть на людей старшего поколения, сидевших среди обломков рухнувших идеалов, — больно потому, что, по-видимому, они действительно верили в них. Молодежь была счастливее, ибо давно уже в них не верила. Она бродила по проселочным дорогам, танцевала в своих союзах, а некоторые загадочным образом исчезали. Вообще жили сегодняшним днем.

И тут грянул гром с востока. При этом многие финны втайне почувствовали неприятный привкус разочарования. До сих пор мы делали дела и оборонительные сооружения — что делать теперь?

Когда люди немного пришли в себя, они поспешили показать, что стоят за единство империи и сугубо преданы ей. В знак верности обменивались поцелуями и подписями, против чего никто не возражал, хотя существовала свобода слова. Оплакивали таинственно исчезнувших юношей, которые занимались тем, что и по финляндской конституции расценивалось как государственная измена. Верности хватило до прихода к власти большевиков, вначале в этом увидели государственный переворот, потом последовало признание. В эту пору во все более широких кругах финляндского общества стали говорить о сторонниках независимости…

Где-то там, в глухом углу финской земли, и поныне еще здравствует Юха Тойвола; более того, в настоящий момент он даже очень весомо творит историю своей страны.

Стоит чудесный вечер в конце мая. От земли и всего, что растет на ней, идет густой запах, на обочинах дорог там и сям проглядывает желтизна. Живо и деловито поблескивают глазки на заволосатевшем лице Юхи Тойвола, когда он выходит к деревне из своей оттаявшей на солнышке глухомани. Он словно сбросил с себя десяток лет, так молодо он выглядит; теперь, когда дело подвигается к теплу, живется увереннее — да и вообще!.. Хорошо снова на весь день выйти в простор полей. Только теперь он идет не на отработки, а к Ринне.

Случилось так, что еще раньше, этой же весною, Юха пошел в церковь в тот день, когда в селе должны были состояться похороны героев революции. Народ стекался в село со всех сторон, люди шли длинными колоннами, повсюду развевались красные знамена. Юха оказался на перекрестке дорог у Кускоски как раз в то время, когда там проходила колонна фабричных рабочих. Кто-то из колонны сердито приказал ему встать в строй. «Уж конечно, я знаю свое место!» — сказал Юха и встал в строй. Потом он смотрел в затылок парню с красной шеей, который скомандовал ему, и думал: «Много ты о себе воображаешь!» Рабочие прошли в дом молодежного общества и открыли там собрание. Некоторые господа на селе вывесили сине-белые флаги, и теперь решался вопрос, как с ними быть. Все еще раздраженный тем, что кто-то посмел таким командирским тоном приказывать ему, Юха впервые в жизни взял слово. Все смотрели и дивились на него, и Юхе это нравилось. Его речь была коротка, и в ней ни слова не говорилось о флагах, но в результате Юху выбрали в комитет, который должен был потребовать снять флаги. Председателем комитета оказался тот самый красношеий рабочий из Кускоски, но как старший Юха счел своим долгом сказать и свое слово. И Юхина речь отнюдь не была пустой трескотней. Впоследствии, обсуждая между собою события дня, господа спрашивали:

— А кто этот патлатый старик? Вот уж настоящий голодранец!

Так Юха Тойвола уже всерьез был захлестнут нарастающим гулом времени и преданно оставался на своем месте до самой развязки событий. В тот день он возвращался из села очень сердитый. В его глазах все еще стояли те чужие лица, которые смотрели на него днем, сперва на собрании, а потом у господ. Все эти лица вызывали в нем легкое чувство раздражения, которое стало обычно для него с некоторых пор. «Что смыслят эти люди в демократии? Не нужны мне никакие советы!»

Снова показалась избушка, как показывалась уже тысячу раз. «Только попробуй выставить меня за дверь! — подумал Юха, и впервые за много лет в нем шевельнулась надежда на будущее. — По крайности, хоть зиму-то пережили…»

Когда после этого Юха явился на работу в именье, он дошел в своих разглагольствованиях до того, что хозяин с угрозой сказал ему: «Заткнись! Если здесь и разрешается вякать, то только мне!» На что Юха несколько потише ответил: «Ладно, это мы еще увидим!»

И «это» действительно скоро увидели, иначе почему бы Юха Тойвола направился в это весеннее утро к Ринне, а не на отработки? Теперь бастуют по всему приходу. Молочня еще работала до последнего времени, но теперь и она стала. Посмотрим, будут ли хозяева сопротивляться. Юха идет, точно в церковь собрался, он в наилучшей форме как внутренне, так и внешне. Мужественная уверенность наполняет его душу. Обводя взглядом поля, раскинувшиеся на равнине вокруг деревни, и перебирая в памяти их владельцев, он невольно улыбается. Вчера он вместе со всеми ходил выявлять штрейкбрехеров, и сегодня у полей какой-то другой вид. Раньше зеленеющая нива напоминала о хозяине, о его запертых амбарах; теперь, в этот весенний день, она напоминает лишь о деле рабочих, которое идет полным ходом. Все богатство равнины словно слилось в одно единое богатство.

Юхин хозяин на озере, проверяет мережи; он видит, как Юха идет по тропе, которой отгоняют скотину в лес. Расстояние между ними так велико, что хозяин может не таясь смотреть на старого мужичонку, которого он знает лучше, чем хотелось бы. Он такой старый, такой бедный, такой закоренело невежественный и глупый, что хозяин понимает: его нельзя ненавидеть. Но он не может не ненавидеть его, хоть и есть что-то мучительно безнадежное в усердливости, с какой двигается этот человек. Дело, гулом которого полнятся нынешние дни, — это особая статья; оно внушает тревогу — пусть так, но это нечто такое, перед чем глубоко личное, человеческое чувство останавливается беспомощно, уже готовое к приятию. Бывают минуты, когда не в шутку хочется окунуться в этот мощный гул, но увидишь всклоченную бороду и дурацкие гляделки такого вот старого, противного Юхи, — и тебя передергивает от отвращения, и ты испытываешь ненависть. Собственно говоря, это ненависть разлада с самим собой.

Такие маленькие переживания повсюду бьют ключом из людских душ и сливаются в гнетущее напряжение, которое висит в воздухе в этот день лета революции. Напряжение разряжается в массовых сценах, которые разыгрываются во дворе молочни. Оттуда слышатся крики и немолчный говор: у тех, кто в большинстве, напряженные подбородки и взгляды, у тех, кто в меньшинстве, — ожесточенные. Люди проводят там полдня, затем расходятся: на сегодня представление окончено. Когда наступает вечер, события обсуждаются в домах. Теперь уже не говорят о том, кто прав и прав ли кто-нибудь вообще, а лишь с необыкновенной горячностью описывают действия и шаги враждующих сторон. И, когда солнце садится, крестьяне-собственники тщательно запирают двери и укладываются спать в своих обшитых досками, крашеных домах. Эти большие, вместительные дома и поросшие травой дворы еще хранят надежный покой былых времен.

Однако на больших дорогах, на проселках двигаются неясные тени. Вспыхивают огоньки папирос, иногда слышится взрыв смеха. Вот с одной стороны подходят три девицы-служанки в одинаковых ослепительно белых ситцевых платках. К ним присоединяются трое мужчин; и вся компания направляется к крохотной лачуге, где когда-то продавались белые булки и лимонад. Там, во дворе, собирается человек пятнадцать, и никто из друзей отечества никогда не узнает о том, что, собственно, там у них происходит.