Свободное падение - Сергей Кишларь

Витька не узнавал пса, – грубо отпихивал ногой. Стоял он с понурой головой, комкая в руках вязаную шапочку. Только когда гроб опустили в яму, он присел на корточки, сыпанул горсть земли и, наконец, узнал Шарика, рассеяно погладил его припорошённой землёй ладонью.

Савельич, как организатор похорон, распоряжался в старенькой городской столовой, Галка суетилась, помогая ему. Наконец, когда уже выпили по две стопки за упокой, девушка присела к длинному столу. Место ей оставили рядом с Витькой.

– Как живёшь, Витя?

– Живу… А ты как?

– Нормально. Сам-то надолго приехал?

– Получается, что насовсем.

Они говорили тихо, не поворачивая друг к другу голов, глядя каждый в свою стопку.

– А служба?

– Уволен.

– Что так?

– Долгая история.

– Не хочешь не рассказывай.

Витька потянулся было тусклой алюминиевой вилкой к закуске, но с середины пути вернул руку, бросил вилку на стол, в его тихом голосе прорезалась злость:

– Да, что там рассказывать: подвёл, смалодушничал, не оправдал доверия. Как там ещё в таких случаях говориться?..

Он скосился на тонкие Галкины пальчики, бесцельно вращающие на столе стопку с водкой. Несколько долгих секунд молчал, словно решая, – продолжать начатый разговор или нет?

– История получилась – глупее не бывает, – наконец продолжил он. – Три недоумка пытались сберкассу взять, но ума, как водится, не хватило.

Витька зло постучал костяшками пальцев по столу и, спохватившись, оглянулся, но никто не обратил на стук внимания: поминки были в той стадии, когда после первого скорбного тоста и тишины, которую нарушают лишь едва слышный шёпот и осторожный перестук вилок, наступает осознание того, что жизнь несмотря ни на что продолжается. Становятся громче и бодрее голоса, увереннее стучат вилки и уже слышится лёгкий смешок.

Витька всё же понизил голос:

– То ли про тревожную кнопку забыли, то ли понадеялись, что никто к ней не потянется, короче, – облажались пацаны. Двоих сразу повязали, а третий заложников взял. Когда мы приехали, он уже час их удерживал. Дверь забаррикадирована, окна большие, но всплошную завешены вертикальными жалюзи, просвет только по краю, – вот такая узкая полоса.

Витька указательным и большим пальцами отмерил расстояние на краю стола и вскинул руку, – сосредоточенно тереть лоб.

– Я в группе снайперов был. Часа четыре парился на крыше дома напротив, пока переговорщики не выманили его к этому просвету… Вырисовался он у меня в оптике чётко, как на картинке, а выстрелить не могу: будто столбняк меня какой-то пришиб, – ни вздохнуть, ни пальцем пошевелить. Другие ребята со своих позиций его не видят, вся надежда только на меня. Командир по рации кричит, не понимает, почему я медлю. Мат-перемат поднялся… А я не могу!..

Подставив Галке стриженный белобрысый затылок, Витька отвернулся. Несколько секунд молча глядел вдоль стола, над которым клонились длинной чередой головы, неспешно двигались руки, вилки, тарелки, куски хлеба, и вдруг порывисто обернулся, впервые за всё время разговора глянув Галке в глаза:

– Не могу выстрелить, понимаешь? У меня в прицеле, – Васька Примус… – Какая-то внутренняя боль изломила Витькины брови, он крепко обнял ладонью стопку. – Давай помянем Петровича.

Одним махом опрокинул стопку в рот, поднёс ко рту неплотно сжатый в трубочку кулак, потянул ноздрями воздух. Сквозь скривлённые от водки губы, выдавил натужным голосом:

– В тот же день написал рапорт об увольнении… Квартира служебная была, забрали… Вот и вернулся, – он, наконец, перевёл дыхание, добавил уже спокойным голосом: – Охранником на фирму устроился. Жена, дочка. Живу, не жалуюсь… А ты со своим как?

– В последнее время совсем чужими стали, – Галка повела плечом, поправляя сползающую с плеча шубу-разлетайку, – столовая была не топлена, сидели не раздеваясь. – По ночам где-то пропадает, пьяным приходит. Говорит, работа такая: приёмы, презентации. Все важные вопросы с нужными людьми теперь якобы в ресторанах решаются. А слухи ходят, – с девками по саунам шатается. Уходить собралась… Магазин, дом, – всё на него оформлено. Что получится, не знаю…

Когда вышли из столовой, Витька уже был чуть жидковат в ногах. Стали у бордюра, ожидая такси. Снег толстым слоем лежал на ветках; деревья кидали на тротуар густую, почти летнюю тень. Курился паром канализационный люк.

– Извини, – давно не пил, – оправдался Витька. – Развезло с непривычки…

Он хотел добавить ещё что-то, но до обидного быстро, подвернулось такси. На зов Витькиной руки машина с заносом тормознула, остановилась у обледенелого бордюра. Витька не торопился, – сунув руку в карман отглаженных брюк, нерешительно позванивал монетами, изучая скупо присыпанный песком тротуар.

– Знаешь… давно хотел тебя увидеть. Интересно было, какая ты стала.

– Ну и какая?

– Такая же красивая. Несколько раз возле магазина твоего крутился, но решимости так и не хватило. Если бы Петрович не умер, и сегодня не свиделись бы.

Водитель такси нетерпеливо перегнулся через пассажирское сидение, приспустил боковое стекло, морщил лоб, выглядывая в щель:

– Мы едем, или нет?

– Едем-едем. – Витька открыл дверь, плюхнулся на сидение, глянул снизу-вверх на Галку. – Ладно, пока.

– Пока… – Галка прощально пошевелила нерешительно вскинутыми пальчиками, и вдруг спохватилась, боясь, что не успеет сказать: – Будешь возле магазина – заходи. Я почти всегда на месте.

Витька утвердительно кивнул головой, захлопнул дверку.

Следом за Витькой уехала Галка, – хорошо хоть попрощаться не забыла. А Витька забыл, – даже не посмотрел в сторону Шарика. Ушёл и Савельич, который разом лишился и напарника, и работы. Шарик по привычке затрусил домой на фабрику и только у ворот вспомнил, что туда уже нельзя, – вчера здоровенные молодые парни в камуфляже взяли фирму под свою охрану, а Шарика выбили за ворота пинками армейских ботинок.

Тоскливо глядя на двор фабрики, Шарик не знал куда идти. Он просидел у ворот до вечера, потом поплёлся на окраину, к кладбищу.

Лёг рядом с обложенной венками могилой Петровича, пристроил голову на вытянутые лапы, тоскливо смотрел перед собой остановившимся невидящим взглядом. Кладбищенские псы, почуяв чужака, угрожающе ходили кругами, злобно скалили зубы. Терпеливо и сдержано рыча в ответ, Шарик не шевелился, только шерсть на его загривке вставала дыбом. Но когда самый злобный из псов подошёл слишком близко, он молниеносным броском вцепился ему в горло, кинул на землю и терзал до тех пор, пока пёс не затих.

С окровавленной мордой Шарик вернулся к могиле, лёг в позе сфинкса и не двигался с места до тех пор, пока красный морозный закат полностью не рассосался в синеве слоистых туч. Тогда Шарик сел, закинул голову к потёртой полупрозрачной луне и впервые в своей жизни завыл, – громко, протяжно и так тоскливо, что эхо этой тоски отозвалось в самых дальних и тёмных переулках заснеженного города.

4

Четыре года, которые Шарик прожил у кладбища, прошли совсем не так как молодые годы на мебельной фабрике. Старость начинала брать верх: внезапно накатывала усталость, облезала шерсть, заедали блохи. Молодые псы, понимая, что Шарик сдаёт, перестали бояться его, – угрожающе рычали, норовили вырвать из зубов лакомую