Свет дня - Грэм Свифт

Об этом-то она всегда и мечтала — о зеленом уголке Франции, о гостинице с рестораном, — как о чем-то, что только в мечтах и существует.

И скорее всего, думала об этом тогда, в те ноябрьские сумерки, когда пустила в ход другой важный ингредиент — вино. Бутылка бонского. Потому что хоть вино и для стряпни, не всякое пойло сгодится. На вине не экономьте! Чем оно лучше, тем лучше будет coq au vin. Половина успеха.

Чуть позже она поставила бутылку такого же вина — другое нельзя — на стол в уютном углу кухни, отделенном невысокой перегородкой с разделочным столиком (внизу — шкафчики и полка-другая книг). Бутылка, бокалы, салфетки, цветы (фрезии) в вазе, свеча.

Предполагаю, что вскоре после моего звонка она откупорила бутылку, чтобы вино дышало. Немного погодя зажгла свечу.

А начинался классический, проверенный временем ритуал приготовления знаменитого блюда несколькими часами раньше. Она обжарила кусочки курицы. Старалась на этой ранней стадии не думать, не надеяться, не гадать. Еще одна явная польза от стряпни — если только не торопиться: она успокаивает нервы. Занимает ум и не дает ему блуждать без толку.

И готовка, похоже, делала свое дело, умиротворяла как могла, пока не наступил вечер, когда все вот-вот должно было решиться (я уже миновал вслед за черным «саабом» въездной туннель в Хитроу), когда она не могла больше удерживаться от взглядов на часы, на телефон, когда живот схватывало, скручивало. Бывает иногда такое: стряпать стряпаешь, а аппетита нет.

Но потом, без десяти семь по моим часам и по часам второго терминала, я позвонил, и ей, должно быть, показалось, что ритуал все же принес плоды. Откупорила вино, чтобы дышало, и с облегчением вздохнула сама, вернулась к простому цивилизованному занятию, к приготовлению пищи, и в этом уже была некая величественность, некое торжество.

Хотя делать, в общем-то, было почти нечего. Только время и слабый огонь. Может быть, она к тому моменту уже вынула куски курицы, чтобы загустить жидкость (для этого ее сбивают, добавив муки и масла), потом положила куски обратно и опять поставила кастрюлю на медленный огонь.

Приготовила гарнир. Хотя к петуху в вине не так уж много и нужно. Несколько небольших картофелин, фасоль. Хлеб с хрустящей корочкой. На десерт — вареные груши (уже стоят, остывают). Кусочек рокфора, гроздь красного винограда. Все так и останется нетронутым. Накрыла стол — теперь это уж точно можно было сделать, — тот самый, у которого некогда она обнимала рыдающую Кристину и думала: теперь у тебя все будет хорошо.

Кристина в это время, наверно, садилась на самолет.

Чуть позже, прибрав на кухне и быстро её оглядев, Сара, можно предположить, пошла наверх переодеться. Внезапная прохлада даже хорошо отапливаемых комнат, когда переходишь в них из жаркой кухни. За окнами ноябрьский мрак. Она надела (полицейские сразу обратили на это внимание) простое, но невероятно красивое черное бархатное платье с глубоким круглым вырезом — платье выходное, хотя она никуда выходить не собиралась, — и взяла из шкатулки на туалетном столике жемчужное ожерелье (можно было догадаться, а теперь я знаю точно, что его подарок).

Простой вопрос: одеваются так, если имеют намерение?..

Теперь для меня, когда я прокручиваю события в уме, словно был там (в их доме, в их спальне), этот момент — чуть ли не самый невыносимый. Сама того не зная, она делала это в последний раз. Готовилась. Привычные, почти автоматические, а с некоторых пор чисто формальные движения она опять совершала осознанно, даже с примесью торжества. Все то, что могла предложить Кристина. Могла — а теперь не может.

Провела расческой по волосам, чуть подкрасилась. Губная помада. Духи. В последний раз она это делала, больше уже такого не будет. В последний раз — даже незамысловатое удовольствие от спальни, туалетного столика, вечернего платья.

Газеты (и Марш) потом отметили, что миссис Нэш — женщина разящей красоты. Хотя, наверно, «разящей» — не самое удачное слово.

Почему я не был в этой спальне, не застегивал ожерелье, не застегивал платье?

Было уже, наверно, почти восемь. Она сошла вниз. Вся ее мука теперь сосредоточилась в одной мелочи, в одном маловажном вопросе: когда наконец она услышит его машину, шаги? Ключ в двери. Понятно, что может пройти еще какое-то время. Дорожные задержки. Будний вечер. Из Хитроу в Уимблдон — это может оказаться дольше, чем кажется. Она понимала: возможно, придется пустить в ход последние крохи выдержки.

Подойдя к окну прихожей, проверила, горят ли лампа на веранде, фонарь над гаражом и фонарики на низких столбиках у въезда на дорожку. Горят, разумеется. С удивлением увидела себя в зеркале, словно впервые за долгое время.

А с Бобом — задумалась ли она? Будет ли это как впервые?

Вернулась на кухню. О фартуке нельзя было забывать ни в коем случае. Повязала его — пристойный запахивающийся кухонный фартук, темно-синий в белую полоску, который полицейские потом увидели небрежно скомканным на разделочном столике, куда она поспешно бросила его, услышав машину Боба.

Один из полицейских (безвкусная шутка): зря она его сняла.

Надо было сделать еще кое-что. Заключительные штрихи. Последний раз попробовать, последний раз помешать, последний раз отрегулировать горелку. Нарезать зелень. Может быть, именно тогда, не дожидаясь машины, она зажгла свечу.

Так что полицейские, явившись, в первый момент — пока не увидели очевидное — оказались в обстановке, совершенно не вязавшейся с убийством. Наоборот. Обстановка щедрого радушия. Теплый, приветливый дом холодным ноябрьским вечером. И пахло в этом доме, дышал он — вот что уж точно разило наповал — чем-то готовящимся и необычайно вкусным. Едва вошел — что бы ни было причиной твоего прихода — сразу этот запах. Дух доброй стряпни, который через ноздри идет прямо в желудок, из желудка — в сердце.

А кастрюля, гляньте-ка, еще там, стоит на крохотном огне, к ней даже не притрагивались.

Кто-то взял на себя труд выключить горелку. И кто-то (не сам ли Марш?), когда миссис Нэш уже увезли, но тело ее мужа еще там лежало, может быть, поднял крышку, посмотрел, понюхал.

Деревянная ложка была под рукой. Неужели они осмелились?

А чуть поодаль, в углу — свеча, цветы, салфетки, неразлитое вино.

Даже на орудии убийства, которым стал кухонный нож, нож хорошего качества и недавно наточенный, помимо крови Боба Нэша виднелись кусочки зелени.

Частный детектив, безумно ворвавшийся в дом, тоже все это заметил.

Дело Нэшей. Разве это похоже на хладнокровную месть? Но если не месть — что тогда? В этот-то вечер, в этот-то момент?

Она не порывалась потом никуда бежать. Наоборот — сама позвонила, сама все сказала. А потом сидела, повторяя и повторяя без конца: «Я это сделала, сделала, сделала». Будто учила новый язык, будто кому-то следовало бы переводить ее слова на английский.

Нож положила. Положила на разделочную доску.

Месть? Он заслужил наказание? Но кто из двоих на поверку оказался чудовищем? Настоящим чудовищем? Он был гинекологом, который переступил черту и воспользовался (хотя еще неизвестно, кто кем воспользовался) бедной беспомощной беженкой. Нет, он, конечно, вел себя не слишком красиво. Но кто из двоих чудовище?

Вернемся, вернемся на эту кухню, какой она была до убийства. До дела Нэшей, до сюжета для газетчиков. Переведем часы. Переживем все заново (хотя как это получится у мертвого?). Может быть, на этот раз все будет иначе?

Восемь часов. Восемь пятнадцать. Она начинает волноваться. Обычным волнением ожидания, когда то и дело смотришь на часы. Транспорт. Ну и, конечно, — она не наивная девочка — ему, может быть, нужно время прийти в себя. Собраться с мыслями.

Тем больше пользы от этого ужина, от всех этих кропотливых приготовлений. Чтобы, войдя в дом, он мгновенно получил поддержку. Мгновенное «добро пожаловать» запаха, говорящего яснее любых слов.

Можно и подождать, ничего страшного. Одно из достоинств этого блюда: чем дольше готовится, тем вкуснее.

И вот наконец чуть поздней половины девятого она слышит звук, который для нее как подтверждение, как объятие. Привычный звук, на который редко обращаешь внимание, который еще недавно ничего для нее не значил. Но теперь это самая настоящая музыка. Скворчащий, цивилизованный шорох шин по гравийной дорожке.

45

— Знаешь, Джордж, что он однажды сказал? Он сказал: «Я не могу без нее жить».

Мы сидели за тюремным столом. Она никогда мне этого не говорила.

— Перед тем как она переехала — туда, на квартиру. Как на такое реагировать? Твой муж заявляет, что не может жить без другой женщины. Такое нельзя говорить — и никто его не тянул за его чертов язык, — но если уж сказано, что об этом думать? Что он не всерьез?