Смешная русская история (статьи) - Борис Синюков

Для моей же концепции все эти сведения о чуди очень важны. Все сверхестественное, накопившееся за века в безграмотных русских головах, одурманенных еще более непонятным христианством, я безжалостно отбрасываю. Суть же такова: чудь ловили слово селедку тралом и немедленно продавали в Кафу. Обезумевшей чуди, вообще не знавшей оружия по многочисленным свидетельствам современников, ничего не оставалось, как прятаться куда придется, в пещеры, в вырытые подземелья, в общем «уходить под землю», растворяться в пространстве, делаться невидимками.

И трагедия эта была настолько великой, что безграмотные народы сохранили все это в веках.

3. «Загадки Урала и Сибири»

3.1. «Геракл»

Меня даже в малой степени не интересуют воззрения Демина. Более того, во всю его чертовщину с новыми «учеными» названиями поверить может только такой же эзотерик как он сам. Встречаются в природе. Но он трудолюбивый человек и гораздо начитаннее меня. Но и я этим трудом занялся на пенсии, а раньше был производственным горным инженером без выходных, но с ежедневными авариями, так что особо не начитаешься. Поэтому я читаю Демина как дурак читает энциклопедию – подряд, но невнимательно, а то, что понравится – основательно. И вот, попадается мне цитата из Лукиана (ок. 120 – после 180 – времена Марка Аврелия, римского императора):

«Геракла кельты называют на своем местном языке Огмием, причем изображают этого бога в очень странном виде: он у них оказывается глубоким стариком, с плешью на темени, с совершенно седыми остатками волос на затылке, с кожей, сморщенной и загорелой до черноты, как у старых мореходов. Скорее можно было бы предположить, что перед нами – один из подземных обитателей Тартара, какой–нибудь Харон или Иапет, словом – кто угодно, только не Геракл. Но и в таком образе Огмий сохраняет все же снаряжение Геракла: львиная шкура накинута, палицу держит в правой руке, колчан подвешен, и натянутый лук выставляет вперед левой рукой, — словом, что касается снаряжения, это настоящий Геракл. Я думаю, признаться, что кельты в насмешку над эллинскими богами придают Гераклу столь противный обычаю вид и подобным изображением бога мстят ему за то, что он однажды совершил нападение на землю их и угнал добычу, — когда в поисках стад Гериона он пробежал большую часть западных стран. Впрочем, самое непонятное в этом изображении – еще впереди. Дело в том, что этот Геракл, хотя и старик, влечет за собою целую толпу людей, причем все привязаны за уши. А привязью служат тонкие цепочки, из золота и электрона сработанные и подобные прекраснейшим ожерельям. И вот, люди увлекаемые столь слабой цепью, даже не помышляют о бегстве, хотя они могли бы легко убежать, и вообще не сопротивляются и ногами не упираются, не откидываются всем телом назад, борясь с увлекающей цепью, напротив, со светлыми и радостными лицами они следуют за уводящим их богом и, славословя его в один голос, сами спешат и, желая забежать вперед, ослабляют узы, и, кажется, опечалены будут, если получат свободу».

Я, прочитав эти слова, сразу же представил себе госпожу Религию в образе этого хитрого лысого старца в маскарадном костюме рыцаря и народы, которые он ведет за уши. За что же еще их вести как не за уши? «Имеющий уши – да слышит». И золотые цепочки обещаний «вечной жизни» представил себе. И безмозглую толпу, которая во все это верит. И не только верит, но и бежит впереди дыма паровоза. И понял, что «все там будем». Неизбежно это. Кстати, понял и то, что сам Геракл тут не причем. Это просто X или Y – неизвестная величина, но несомненно – какой–то из богов, скорее всего мусульмано–христианских. То есть, это блестящая пародия на религию.

А Демин обиделся на Лукиана именно за Геракла: «Геракл–Огмий, о котором Лукиан в III веке новой эры мог сказать мало чего вразумительного (выделение – мое), а потому предпочел иронизировать, — в действительности очень древнее божество, его культ восходит к тем далеким временам, когда индоевропейская культура, верования и язык еще не были расчлененными». Все, дальше не могу, узнав не только об индоевропейской культуре вообще, но и о тех временах, когда она была «еще нерасчлененной». Особенно мне интересным показалось самомнение Демина. Он через 1700 лет после событий знает о них больше и лучше, чем Лукиан – их практически современник.

Но не в этом же, наконец, дело. Зачем Демину вообще потребовался сам Лукиан и, в особенности, данная цитата? Читаю, вот он подкрадывается: «…Геракл, как говорит в одной из Олимпийских од Пиндар, «достиг земель, что за спиной ледяного Борея», и … получил эпитет Гиперборейского. Замечу, что Борей – холодный ветер, чаще северный, но может быть и, например, восточным. Кажется Демину, что он на месте, а потому аж кричит: «Так вот он, оказывается, каким был, этот Гог – князь Роша, Мешеха и Фувала (то есть России, Московии и Тулы)!» (Библия – мое).

Все, доказано, мы – наследники Геракла, сами Гераклы и вообще – центр Мира. Или даже так: не от Рюрика мы все, прямиком – от Геракла.

Я не сомневаюсь, что Демин долго искал в пыли веков, кто же окажется из древних богов или героев «за спиной Борея»? Единственного нашел, но и тот – с «браком». Брак этот быстренько исправил, обелил свою находку, поставил почти ровесников Геракла – Лукиана на место, за «вранье». Что и требовалось доказать.

Я, пока писал все это, вспомнил, что и мне Лукиан несколько знаком. У Эрнеста Ренана в книге «Марк Аврелий и конец античного мира» середины позапрошлого века даже есть глава «Цельс и Лукиан», а в ней слова: «Цельс был другом Лукиана и разделял скептицизм великого насмешника». Чем же занимались два друга? Не одного же старика–Геракла нам представили с «золотыми цепочками» в руке, другим концом привязанными за наши уши?

Ренан так характеризует Цельса: «Сам Вольтер не лучше разбивает библейскую историю: невозможности книги Бытия, понимаемой в прямом ее смысле, наивное ребячество рассказов о сотворении мира, о потопе, о ковчеге. Ярко выставлен кровавый, жестокий, эгоистичный характер еврейской истории, странность божественного выбора, отдавшего предпочтение такому народу и назвавшего его народом Божиим. Злобность еврейских насмешек над другими сектами резко порицается, как выражение несправедливости и гордости. Весь мессианический план иудео–христианской истории, основанный на преувеличенном значении, которое люди, и в особенности евреи, присваивают себе во вселенной, опровергнут рукою мастера. Зачем Богу сходить на землю? Для того ли, чтобы узнать, что у людей делается? Да разве ему не известно все? Разве так ограничено его могущество, что он ничего не может исправить, не придя сам в мир или не послав кого–нибудь? Или затем, чтобы его узнали? Это значило бы приписывать ему чисто людское тщеславие. И почему так поздно? Почему в это время, а не в другое? Почему в этой стране, а не в другой? Апокалипсические теория разрушения мира огнем, воскресение также победоносно опровергается. Странное притязание сделать бессмертным навоз, гниение! Цельс торжествует, противопоставляя этому религиозному материализму свой чистый идеал, своего беспредельного Бога, не проявляющегося в ткани конечных вещей».

Лукиана Ренан представляет так: «Во второй половине II века, мы, действительно видим одного только человека, который, стоя выше всех предрассудков, имел бы право посмеяться над всеми человеческими безумствами, и одинаково обо всех пожалеть. Этим человеком, самым сильным и самым и самым прелестным умом своего времени был Лукиан». <…> «Он был первым проявлением той формы человеческого гения, которой полнейшим воплощением был Вольтер, и который во многих отношениях есть истина. Так как человек не может серьезно разрешить ни одной из метафизических задач, которые он неосторожно возбуждает, то что делать мудрому среди войны религий и систем? Не вмешиваться, улыбаться, проповедовать терпимость, человечность, беспритязательную благотворительность, веселость. Зло в лицемерии, в фанатизме, суеверии. Заменить одно суеверие другим, значит оказать плохую услугу бедному человечеству». <…> «Лукиан является нам, как мудрец, заблудившийся в мире безумцев. Он не питает ненависти ни к чему и смеется над всем, кроме серьезной добродетели».

Заканчивает этот раздел Ренан пессимистически, как ныне отзывается Ю. Афанасьев о нашей действительности («Я – дремучий пессимист»): «Поражение здравого смысла свершилось. Тонкие насмешки Лукиана, справедливая критика Цельса окажутся немощными протестами. Через поколение человеку, вступающему в жизнь, будет предоставлен лишь выбор суеверия, а вскоре не будет и этого выбора» (Выделено – мной).

Я заметил, что Ренан немного погорячился, чтобы выпятить этих двух своих героев, назвав их чуть ли не единственными в те далекие времена. И вы можете ему поверить, если я не приведу еще одну цитату, в которой он сам себя опровергает в смысле исключительности появления Цельса и Лукиана. Их полным полно в главе «Новые апологии». Вот только один, Цецилий в передаче Октавиана (Octavius, 5): «Человек и животные родятся, оживляются, растут самопроизвольным сочетанием элементов, а потом расчленяются, растворяются, рассеиваются. Все идет кругом, возвращается к источнику, и никакое существо при этом не играет роли фабриканта, судьи, творца («Nullo artifice, nec judice, nec auctore»). Так соединение элементов огненных беспрестанно воспламеняет все новые и новые солнца. Так пары, исходящие из земли, собираются в туманы, поднимаются облаками, падают дождем. Ветры дуют, град трещит, гром ревет в облаках, молнии сверкают, грозовой удар разряжается; все это как попало, вкривь и вкось. Молния ударяет в горы, в деревья и, без выбора, в священные и в дурные места, настигает виновных, а часто благочестивых людей. Что сказать об этих силах, слепых, капризных, уносящих все без порядка, без разбора: при кораблекрушениях добрые и злые сравнены, заслуги их также; при пожарах смерть постигает невинных так же, как и злодеев; когда небо заражено чумным ядом, смерть всем, без различия; в ожесточении боя гибнут храбрейшие; в мирное время злодейство не только сравнено с добродетелью, но предпочитается, так что велико число тех, о которых спрашиваешь себя, ненавидеть ли их пороки или желать себе их счастья? Если бы мир был управляем высшим провидением и властью какого–либо божества, разве Фаларис и Дионисий заслужили бы венцы, Рутилий и Камилл – изгнание, Сократ – яд? Вот деревья, покрытые плодами, сбор плодов и винограда предстоит преизбыточный; дождь все портит, град все ломает. Вот до какой степени справедливо, что истина от нас скрыта, запрещена нам или точнее, что случай один властвует среди бесконечного и неуловимого разнообразия обстоятельств».