Снег - Орхан Памук

— Написал, — отозвался Ка, выступая из темноты. — Но сейчас я бы хотел к вам присоединиться.

На кухне, куда он вошел при дрожащем свете свечи, он никого не увидел. Налив в стакан ракы, он залпом выпил, не разбавляя водой. Когда из глаз полились слезы, он торопливо налил себе стакан воды.

Выйдя из кухни, он вдруг обнаружил себя в кромешной тьме. Увидев обеденный стол, освещенный одной свечкой, он подошел к нему. Огромные тени на стенках повернулись к Ка вместе с теми, кто сидел за столом.

— Вы смогли написать стихотворение? — спросил Тургут-бей. До этого, помолчав несколько секунд, он хотел сделать вид, что не обращает на Ка внимания.

— Да.

— Поздравляю. — Он дал в руку Ка стакан с ракы и наполнил его. — О чем?

— С кем бы здесь я ни встретился, ни поговорил, я признаю его правоту. А сейчас у меня в душе тот страх, что в Германии бродит снаружи по улицам.

— Я вас очень хорошо понимаю, — проговорила Ханде знающе.

Ка благодарно ей улыбнулся. Ему захотелось сказать: "Не открывай голову, милая".

— Раз уж вы сказали, что поверили в Аллаха рядом с Шейхом, так как вы верите всякому, с кем бы ни встретились, я хочу это поправить. Глубокочтимый Шейх не является представителем Аллаха в Карсе! — произнес Тургут-бей.

— А кто представляет здесь Аллаха? — грубо спросила Ханде.

Но Тургут-бей не рассердился на нее. Он был упрямец и спорщик, но у него было такое доброе сердце, что он не мог быть неуступчивым атеистом. Ка почувствовал, насколько Тургут-бея беспокоило то, что его дочери несчастливы, настолько он боялся и того, что то, что было привычно его миру, обрушится и будет утрачено. Это беспокойство не было связано с политикой, это было беспокойство человека, который может потерять свое место во главе стола, человека, ссорившегося и часами спорившего каждый вечер со своими дочерьми и гостями о политике и о существовании или несуществовании Аллаха, у которого в жизни это было единственным развлечением.

Дали свет, в комнате внезапно стало светло. В городе так привыкли к тому, что свет неожиданно выключается и включается, что, когда дали свет, не было радостных криков, как было в детстве Ка в Стамбуле, никто не волновался и не говорил: "Ну-ка, глянь, как бы не испортилась стиральная машина" или "Свечи я задую", люди вели себя так, как будто ничего не произошло. Тургут-бей включил телевизор и опять пультом управления начал переключать один канал за другим. Ка прошептал девушкам, что Карс сверхъестественно тихое место.

— Это потому, что мы боимся здесь даже собственного голоса, — сказала Ханде.

— Это безмолвие снега, — сказала Ипек.

Все, охваченные этим чувством поражения, долгое время смотрели телевизор, где медленно переключались каналы. Когда они под столом взялись с Ипек за руки, Ка подумал о том, что смог бы счастливо провести здесь всю свою жизнь, дремать днем на маленькой работе, а по вечерам смотреть телевизор, привязанный к антенне-тарелке, держась за руки с этой женщиной.

15

У каждого из нас есть то, чего мы хотим больше всего в жизни

В Национальном театре

Сердце Ка сильно стучало, когда он бежал под снегом, словно в одиночку шел на войну, принять участие в представлении в Национальном театре, ровно через семь минут после того, как подумал, что сможет провести в Карсе с Ипек всю жизнь и быть счастливым. За эти семь минут все, по сути, развилось с закономерной скоростью.

Сначала Тургут-бей включил на экране прямую трансляцию из Национального театра, и по сильному шуму, который они услышали, все поняли, что там происходит что-то необычное. Это и будило в них желание вырваться за рамки провинциальной жизни, хоть на одну ночь, и пугало их возможностью того, что происходит что-то нехорошее. По крикам и аплодисментам нетерпеливой толпы все почувствовали, что между первыми лицами города, сидевшими в первых рядах, и молодежью на задних рядах нарастает напряжение. Камера не показывала весь зал, и поэтому всем было любопытно, что там происходит.

На сцене стоял голкипер национальной сборной, которого когда-то знала вся Турция, он успел рассказать еще только о первом из одиннадцати голов, что получил от англичан во время трагического матча национальной сборной пятнадцать лет назад, как на экране появился тонкий человек, похожий на палку, ведущий этого представления, и голкипер сборной, поняв, что будет рекламная пауза, в точности как на общенациональном телевидении, замолчал. Ведущий, взявший микрофон, сумел уместить в несколько секунд два рекламных объявления, которые он прочитал по бумаге (в бакалейную лавку «Тадал» на проспекте Февзи-паши привезли бастурму из Кайсери и школа «Билим» начинает запись на вечерние подготовительные курсы в университет), еще раз зачитал насыщенную программу спектакля, назвал имя Ка, сказав, что он будет читать стихи, и, печально глядя в камеру, добавил:

— Однако жителей Карса очень огорчает, что мы все еще не можем увидеть среди нас нашего великого поэта, приехавшего в приграничный город прямо из Германии.

— Если вы и после этого не пойдете, будет очень стыдно! — сразу сказал Тургут-бей.

— Но меня не спрашивали, приму ли я участие в представлении, — сказал Ка.

— Здесь такой обычай, — ответил Тургут-бей. — Если бы вас позвали, вы бы не пошли. А теперь вы должны идти, чтобы не ставить людей в неловкое положение.

— А мы будем на вас смотреть, — проговорила Ханде с неожиданным расположением.

В тот же миг открылась дверь, и мальчик, который по вечерам сидел за стойкой, сказал:

— Директор педагогического института умер в больнице.

— Бедный дурень… — пробормотал Тургут-бей. Затем он пристально посмотрел на Ка. — Сторонники религиозных порядков стали убирать нас по одному. Если вы хотите спастись, то будет хорошо, если вы как можно быстрее еще сильнее поверите в Аллаха. Потому что я опасаюсь, что скоро в Карсе будет недостаточно сдержанной религиозности для спасения шкуры старого атеиста.

— Вы правы, — ответил Ка. — Я в общем-то уже решил впустить в свою жизнь любовь к Аллаху, присутствие которого уже чувствую в глубине души.

Все поняли, что он сказал это в насмешку, однако находчивость Ка, который, как они были уверены, изрядно выпил, заставила сидевших за столом заподозрить, что он, возможно, придумал эту фразу заранее.

В это время Захиде взгромоздила на стол огромную кастрюлю, которую она умело держала в одной руке, а в другой — алюминиевый половник, в ручке которого отражался свет лампы, и, улыбаясь, как ласковая мать, сказала:

— На донышке осталось супа на одного человека, жалко выкидывать; кто из девочек хочет?

Ипек, говорившая Ка не ходить в Национальный театр, потому что она боится, и Ханде вместе с Кадифе тотчас же повернулись и улыбнулись курдской служанке. Если Ипек скажет: "Я!", то она поедет со мной во Франкфурт и мы поженимся, подумал в этот момент Ка. Тогда я пойду в Национальный театр и прочитаю мое стихотворение "Снег".

— Я! — сразу после этого сказала Ипек и протянула свою чашку, совсем не весело.

Под снегом, падавшим на улице огромными снежинками, Ка в какой-то миг почувствовал, что он чужой в Карсе, что, как только уедет, сможет забыть о городе, но это ощущение было недолгим. Чувство предопределенности завладело им; он в полную силу ощущал существование скрытой геометрии жизни, в логике которой он не мог разобраться, и ощущал желание непременно разобраться в этом и стать счастливым, но в тот момент понимал, что не настолько силен, чтобы желать такого счастья.

Покрытая снегом широкая улица, ведущая к Национальному театру, на которой развевались флаги с предвыборной пропагандой, была совершенно пустой. Широта обледенелых карнизов старых зданий, красота дверей и барельефов на стенах, строгие, но видавшие виды фасады зданий наводили Ка на мысль, что когда-то кто-нибудь, наверно (армяне, торговавшие в Тифлисе? османские генералы, собиравшие налоги с владельцев молочных ферм?), вел и здесь счастливую, спокойную и даже яркую жизнь. Все эти армяне, русские, османы, турки периода ранней республики, все они привносили в город скромные черты своих культур и все они потихоньку ушли, а улицы стояли совсем пустые, словно потому, что на место этих людей никто не пришел, однако, в отличие от какого-нибудь заброшенного города, эти пустынные улицы не будили страх. Ка в изумлении смотрел, как свет, падавший от желтоватых бледных уличных фонарей и от бледных неоновых фонарей за обледеневшими витринами, отражается на электрических столбах, по краям которых свисали огромные сосульки, и на снежной массе, скопившейся на ветках диких маслин и платанов. Снег шел в волшебной, почти священной тишине, Ка не слышал ничего, кроме приглушенных звуков собственных шагов и своего учащенного дыхания. Не лаяла ни одна собака. Словно это было место, где заканчивался мир, и сейчас весь мир, все, что было перед глазами Ка, сосредоточилось на том, что идет снег. Ка наблюдал за снежинками вокруг уличного фонаря и за тем, как несколько снежинок решительно поднимались вверх, в темноту, пока некоторые из них медленно опускались вниз.