Среди факиров - Луи Буссенар

Патрик, который хорошо говорил по-французски, понял все, несмотря на акцент и на морские выражения, и с этого же момента почувствовал искреннюю привязанность к провансальскому матросу. Его холодная английская сдержанность растаяла при выражении горячих чувств, выраженных по поводу гибели верного друга.

— А потом, кто знает? Ведь он может быть еще найдется? — продолжал важно рассуждать Марий.

— Ах, да, дай Бог, чтоб он нашелся! — сказал мальчик, полный надежды.

До сих пор Патрик едва успел рассмотреть своих неизвестных друзей. Хотя они с непринужденностью носили свой восточный костюм, он очень скоро догадался, что они не были индусами. Однако же их произношение ясно показывало, что они не были подданными ее величества императрицы. Должно быть, это были иностранцы, добрые, смелые, отважные. И его молодое сердечко, жестоко пораженное всеми случившимися с ним несчастиями, столь упорными и частыми, теперь раскрывалось для благодарности и симпатии. Один только факир, которого с первого взгляда легко было признать за чистокровного индуса, внушал ему отвращение, смешанное с ужасом.

Индус был с ним очень вежлив, но холоден. С своей стороны, он старался избегать не только ближайшего соприкосновения с братом и сестрой, но даже взгляда на них. Он заметно стеснялся и нехорошо чувствовал себя в их присутствии, несмотря на то, что помогал их спасти. Между детьми майора и этой таинственной личностью существовала какая-то тайная антипатия, которую они никак не могли побороть. Но это было только внутреннее ощущение, которого не замечали ни капитан, ни его жена, ни матросы.

Патрик, побежденный приятной, полной собственного достоинства внешностью и добротой капитана, чувствуя симпатию и к добродушному Марию, рассказал им в кратких словах про свою жизнь с сестрой, про свои несчастия, нужду и надежды. Он говорил им все без утайки, как старым друзьям.

Тем временем Мэри становилась все разговорчивее, как в лихорадке, что сильно испугало графиню де Солиньяк.

С ловкостью, достойной матроса и бывшего дровосека, Джонни устроил прелестный домик-игрушечку из бамбуковых стволов, покрыв его огромными банановыми листьями. На это пошло не более часа работы, и домик мог служить убежищем на случай дождя, которого всегда можно было ожидать. Молодая женщина перебралась туда вместе с Мэри, все еще неподвижно лежавшей на своем матраце.

Сильно встревоженная графиня позвала своего мужа, который прибежал вместе с Патриком и Марием.

— Посмотрите-ка, мой друг… Этот бедный ребенок бредит… его голова горит, пульс стучит с невероятной скоростью!

— Верно, у нее сильная лихорадка?

— А у нас нет никаких лекарств, ни крошки хинина… решительно ничего!

— Надо попробовать… поискать чего-нибудь!

— У белых нет средства против этой болезни… Эта болезнь неизлечима! — сказал суровым голосом факир.

— Что ты говоришь, факир? — воскликнул капитан.

— Правду, саиб! Это лихорадка здешних джунглей… Всякий белый, заболевший этой болезнью, непременно умрет!

Патрик слышал приговор, произнесенный над его сестрой.

— Если белые не знают средства против этой болезни, может быть оно известно индусам?

— Да, саиб, ты говоришь правду: может быть!

— И ты сам так много знаешь…

— О, да, конечно… я хотел сказать — нет!

Когда он произносил это «нет», его голос зазвенел, как медь, и глаза сверкнули на маленькую больную с выражением сильной ненависти.

Капитан предчувствовал тайну и содрогнулся. Он сделал знак своей жене и сказал факиру:

— Следуй за мной!

Факир почтительно поклонился и последовал за ним без малейшего колебания.

Когда они отошли шагов на пятьдесят, капитан остановился за группой лавров, расположением своим напоминавших школу молодых деревьев. Посмотрев индусу прямо в лицо, он сказал без всякого предисловия:

— Ты знаешь средство, которое спасет ребенка?

— Да, саиб!

— Ты приготовишь его и спасешь ее?

— Нет!

Пеннилес побледнел и невольно схватился за курок револьвера, который торчал у него за поясом.

Факир заметил этот жест, наклонил голову и, смягчая свой грубый голос, сказал покорно:

— Саиб, я мог солгать тебе и сказать, что не знаю средства против этой болезни. Но я сказал тебе правду; я никогда не унижусь до того, чтоб говорить ложь. Теперь ты можешь убить меня; моя жизнь принадлежит тебе… Мои победители отдали меня тебе… я твой раб, твоя вещь…

— Тогда почему же ты отказываешься повиноваться мне, спасая ребенка, который скоро будет в агонии?

— Потому что она принадлежит к проклятой расе, которая нас теснит; потому что мой отец, моя мать, мои братья… все мои родные были избиты англичанами; потому что здесь нет семьи, которая не оплакивала бы своих близких, ставших жертвой англичан… потому что секта, к которой я принадлежу, поклялась: «Смерть англичанам!» Потому что и я сам дал ужасную клятву над внутренностями белого буйвола, что буду стараться уничтожать все, что принадлежит англичанам!

— Однако же, факир, если я стану взывать к твоим добрым чувствам, к твоему великодушию… если я, который никогда никого не просил, стану просить и умолять тебя…

— Ты — мой повелитель, ты имеешь право приказывать мне. Но я не могу тебе повиноваться, и поэтому убей меня!

— Я умоляю тебя, факир! — сказал Пеннилес, еще более побледнев и делая самые ужасные усилия, чтоб сломить эту непокорную волю. Факир отодвинулся на три шага, выпрямил голову с трагическим выражением на лице и скрестил на груди руки, мускулы которых казались кольцами змеи. Он простоял таким образом несколько минут, как будто бы в его огорченной душе происходила ужасная борьба, потом воскликнул сдержанным, прерывающимся голосом:

— Это я задушил судью Нортона черным платком душителей! Это я тем же способом умертвил судью Тейлора! Я, чтоб отомстить за Нариндру, святого, дважды рожденного, убил герцогиню Ричмондскую… их мать, слышишь ли, их мать, саиб! Я — начальник тугов, или душителей Бенгалии! Да, я — Берар!

Выслушав эту странную, таинственную исповедь, Пеннилес не моргнул глазом. Он не сказал ни слова в осуждение и ни одним жестом не выразил отвращения к этой мрачной личности, которая внезапно выросла перед ним.

Он только ответил спокойным голосом:

— Ну, Берар, если ты убил мать, то спаси дитя!

Факир медленно отнял руки от груди и указал на курок револьвера своим сухим и жестким, как корень дерева, пальцем.

— Я твой раб, моя жизнь принадлежит тебе: убей меня, саиб!

— Ты отказываешься?

— Я не могу согласиться!

— Хорошо, Берар. Я не буду спорить ни о твоих поступках, ни об их побудительных причинах. Ты меня спас, я этого никогда не забуду… Но мы должны расстаться!