Последний этаж - Иван Лазутин

— Не томи душу! — донесся до президиума глухой выкрик из задних рядов зала.

— Нашли или не нашли? — раздался в другом углу зала чей-то хриплый басок.

Бояринов повернулся в сторону президиума и, увидев напряженные лица именитых и прославленных людей, которые смотрели на него в упор, нарочно сделал продолжительную паузу, потом громко, склонившись к самому микрофону, проговорил: — Нашли!.. Нашли мы косу Тани Лисогоровой!

Зал снова разразился нарастающим гулом аплодисментов, из которых прорезались голоса выкриков: «Где она?», «Покажи!», «Хотим видеть ее!..»

Бояринов положил на барьер трибуны длинную коробку, перевязанную голубой шелковой лентой, развязал ее и, пока еще не открывая крышки, поднял над головой.

Зал затих, словно ожидая чуда.

Бояринов неторопливо откинул крышку коробки и вытащил из нее длинную, в руку толщиной, золотистую косу и поднял ее над головой.

В луче прожектора, падающего с осветительной площадки, она засверкала золотистым отблеском и, переливаясь, змеисто шевелилась.

Взгляды всех, кто находился в зале и в президиуме, метались от косы к Лисогоровой, от Лисогоровой — к косе.

Татьяна Сергеевна, опираясь ладонями о край стола, порывисто встала. На лице ее застыли напряжение и испуг, глаза выражали удивление и неверие. Потом она выбросила перед собой обе руки в сторону трибуны.

— Дайте же!..

Бояринов сошел с трибуны и, держа в одной руке косу, а в другой коробку, подошел к Татьяне Сергеевне.

— Она!.. Моя!.. — отчужденно и глухо прозвучал голос Лисогоровой. В глазах ее стояли слезы. Обняв Бояринова, она принялась целовать его глаза, щеки, лоб…

Только теперь зал и президиум, пережив неловкую минуту неопределенности, слился в едином шквальной лавине аплодисментов.

Дальнейшие поздравления и подношения воспринимались зрительным залом уже с ослабевающим вниманием.

Бояринов чувствовал, как в груди его часто и гулко колотится сердце. Он был счастлив, он внутренне ликовал. Когда юбилярше вручал адрес режиссер ленинградского театра, он, улучив момент, вышел из президиума за кулисы и, найдя удобное затемненное место, слегка раздвинул занавес. Сквозь узкую щель, оставаясь невидимым для публики, окинул взглядом уже изрядно притомившийся зал. Магда сидела на своем месте — в четвертом ряду. Щеки ее горели. «Милая, ведь вижу, ты тоже счастлива… Ты переволновалась не меньше меня. Знаю: ты боялась, что речь моя, мое слово и подарок померкнут на фоне речей маститых и знаменитых. А получилось все так, как нам с тобой хотелось. Даже лучше…»

Кораблинов и Волжанская сидели рядом. Лица обоих казались помолодевшими, счастливыми. Всего какие-то два часа пребывания в окружении коллег по искусству как бы вернули их в родную, привычную для сердца атмосферу и смыло с лиц обоих печать старческого одиночества, которое бросалось в глаза Бояринову, когда он встретился с ними в их печальном доме.

Закрывая торжественную, официальную часть юбилейного вечера, Воронов предоставил слово Лисогоровой.

На трибуну Татьяна Сергеевна вышла с чувством преисполненного достоинства, лелея на лице своем улыбку, которая в эту минуту была искренним выражением всего ее существа, вознесшегося на вершину счастья. В эту минуту она, как никогда, чувствовала, что она любима, что она нужна друзьям, театру и народу.

И снова тишина затопила зрительный зал.

— Дорогие друзья! Спасибо вам, что вы пришли поздравить меня. — Татьяна Сергеевна глубоко, облегченно вздохнула, обвела взглядом зал, потом президиум. — Есть у Льва Толстого гениальные слова, которые последние годы все чаще и чаще приходят мне на память. — Пауза была специальной, чтобы еще сильнее сковать внимание и без того притихшего зала. — «Истинная мудрость немногословна, она как «Господи!.. Помилуй!..» А поэтому в своем благодарственном ответном слове я буду предельно немногословна. Дорогие друзья, я люблю вас!.. Спасибо вам, дорогие мои, за ваши слова доброты и дружбы! Поверьте мне, как на исповеди: всем, чего я достигла в жизни — я обязана нашему великому народу и партии.

С трибуны Татьяна Сергеевна сошла под грохот аплодисментов, которые на этот раз звучали в ритме марша. А когда зал встал — встал и президиум.

Глава одиннадцатая

Последнюю неделю Кораблинов нервничал. Прошло больше месяца, как они с режиссером Правоторовым сдали на радио последний вариант записи спектакля, а ответа до сих пор все нет. С волнением ждали решения худсовета редакции драматического вещания и студенты ГИТИСа, исполнявшие роли дочерей Лира и их мужей.

Над спектаклем работали всю осень и часть зимы, некоторые эпизоды переписывали по пять-шесть раз, пока режиссер не поднимал руку и, опустив голову, восклицал: «Точка!..» После монтажа спектакля все его участники прослушивали запись с каким-то благоговейным трепетом. Причем, репетировали почти тайно, как в заговоре. Последний вариант записи прослушивали на квартире Правоторова. После легкого чая все разошлись тихо, каждый уносил в душе смутную надежду на успех и тревогу: а вдруг главная редакция забракует запись, и вся работа пойдет насмарку. Все-таки это не просто спектакль на современную бытовую тему, а Шекспир. На нем терпели неудачи профессионалы с именами. А тут — всего-навсего дерзкая незапланированная и необговоренная с руководством Гостелерадио самодеятельность.

Как на грех, последнюю неделю Кораблинова приковал к постели радикулит, который на старости лет нет-нет да навещал его. Ни встать, ни сесть, даже дышать полной грудью временами было нельзя; от малейшего движения прострелы в пояснице и в бедре становились жгучей и нетерпимей.

Думал, что принесет какие-нибудь добрые весточки Бояринов, у которого он просил узнать, как там идут дела на радио с их записью спектакля. Но и Бояринов радостных вестей не принес: прослушивания спектакля на худсовете еще не было. А когда будет — тоже точно не говорили. Хотя обещали, что к концу этого месяца вопрос трансляции радиоспектакля будет решен.

Видя, что старик нервничает, вздыхает и почти через каждые десять минут набивает табаком трубку, Бояринов пытался успокоить Кораблинова:

— Уверяю вас, все будет в порядке. Дошел до меня слух, что запись спектакля прослушивал заместитель главного редактора, и он остался о спектакле высокого мнения.

— Так и сказал: «высокого мнения»?.. Или ты сам, Леон, придумал два этих успокоительных слова? — допытывался Кораблинов, делая попытку привстать, но тут же раздумал: желание подняться погасил приступ острой боли.

— Так и сказал.

— А кто сказал: человек надежный или болтун?

— Надежный.

Кораблинов, болезненно улыбаясь, смотрел перед собой в потолок: он лежал на спине, упираясь ногами в спинку кровати.

— Поставим этому человеку, что передал тебе эту весточку, бутылку выдержанного армянского коньяка. Разумеется, если слова его сбудутся и спектакль пойдет в эфир.

— Ловлю вас на слове. Так и передам этому товарищу.

— А ты, Леон, пошуруй у него: может, еще какие новости раздобудешь. Ведь так мучительно ждать… Не зря в народе родилась пословица: «Нет ничего хуже — ждать да догонять».

— Но в народе родилась и другая пословица: «Терпение и труд все перетрут».

— Тебе, Леон, все шуточки, а мне уже месяц этого ожидания… Да что там месяц — недели, дни, часы отрывают от сердца живые кусочки с кровью. Боюсь, не дожить до того светлого дня, когда услышу себя в этой могучей роли. О ней я бредил последние сорок лет.

— А вы отвлекайтесь.

— Как прикажешь отвлекаться.

— Думайте, размышляйте… У вас столько свободного времени. Тем более, если вы задумали писать мемуары. Ведь вы были почти у истоков советского театра. На вашей личной судьбе написана вся его история. Не грех бы и попрогнозировать. Уж кому-кому, а вам-то и карты в руки.

— Будущее нашего театра?.. — Кораблинов продолжал смотреть в одну точку на потолке. Расстегнув пуговицы шелковой пижамы, широкой ладонью он водил кругами по волосатой груди.

— А что, разве вопрос праздный? Разве театр наш не испытывает на себе определенную тенденцию своего развития? — Бояринов видел, что вопрос его заставил старого артиста задуматься. Это было заметно по слегка затаенному дыханию и плотно сжатым губам. Весь он как бы насторожился, словно что-то мучительно припоминая, потом по лицу его проплыла и тут же погасла невеселая улыбка.

— Когда я размышляю о будущем, Леон, то мне все чаще и чаще на память приходят могучие строки Лермонтова. — Старый артист, профессионально привыкший все значительное по мысли облекать в форму сценического выражения, сделал продолжительную паузу, взгляд его — отрешенный, нездешний — был обращен куда-то далеко, в бесконечность. Голос звучал вкрадчиво, натужно: