За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

Между князем и Готлибом опять возобновился разговор на прежнюю тему

– Поверьте, – говорил Гардер, – народ ценит и любит русских освободителей. Недоброжелательство администрации исходит от придворной партии…

Веселое лицо Зарницына приняло серьезное выражение

– К сожалению, господин Гардер, – вмешался он в разговор, – не все похожи на вас. Я имею и другие сведения.

Гардер насторожился.

– Что такое? – спросил князь. – Я не замечал со стороны населения дурного отношения к нам.

– Это потому, – ответил Зарницын, – что ты не шел вместе с армией. Конечно, пока мы где‑нибудь были, население показывало нам расположение, может быть, из боязни, а, может быть, и в искреннем порыве. Но стоило уйти с места, как вслед за нами летели жалобы и требования вознаграждения за убытки, якобы причиненные нами.

– Не может быть! – воскликнул Гардер. – Это единичные случаи.

Зарницын покачал головой.

– Да, беднейшее население, – сказал он, – было искренно и радушно. Но тот, у кого хоть что‑нибудь было, спешили с жалобами. Все убытки, что понесли они во время прохождения в прошлом году французских войск, они старались возместить за счет русских. Это печальная правда, господин Гардер. Наши штабы завалены жалобами и исками. Ваши бюргеры бессовестно лгали, обманывали, приписывали нам то, что сделали французские войска. Я сейчас из полка. Там уже образовали комиссию для рассмотрения этих жалоб…

– О, Боже мой, – прошептал Гардер, – это выродки!

– Ты увидишь, – быстро произнес Зарницын по – русски, обращаясь к князю, – что будет дальше…

– Нет, – воскликнул Гардер, – это не будет так продолжаться. Клянусь вам, что лучшая часть народа презирает этих мирных мародеров. Вы увидите, что чем дальше вы будете подвигаться, тем больше вас будут ценить. Правительство старается внушить недоверие к вам, распускаются слухи, что вы хотите оставить навсегда за собой Силезию и Померанию, пользуясь нашей слабостью… Нет, нет, этого не может быть! Вы увидите…

– Да, мы увидим, – ответил Зарницын,

Князь слушал, опустив голову. Что же происходит на самом деле? Или этот старый идеалист увлекается, или Зарницын преувеличивает.

– Увидим, – тихо повторил он. – Может быть, прусский народ поверит в наше бескорыстие, когда поймет, что мы идем за его свободу, гремя собственными цепями…

– Одно я могу сказать, – начал Зарницын, – только ратники ландвера видят в нас братьев по оружию. Но они сами в пренебрежении у регулярной армии. Их чуть не открыто называют сбродом и бродягами. Ни один последний волонтер – солдат королевской армии не согласится пойти в ландвер даже офицером. Но, господин Гардер, – добавил Зарницын, видя искреннее огорчение старика, – ведь поход только что начался, вы правы, мы еще недостаточно знакомы друг с другом. Может быть, все эти углы сгладятся. Я хотел бы верить этому для вас самих…

Лицо старого мечтателя просияло. Он горячо пожал руку Зарницыну.

– И верьте, верьте, – с жаром сказал он, – я знаю мой народ.

«По Шиллеру и Гете, пожалуй», – с невольной насмешкой подумал князь.

И князь, и Зарницын, оба почувствовали неловкость такого разговора, тем более что они не хотели огорчать старика. Они постарались перевести разговор на другие темы, и старик скоро повеселел и оживился.

IX

Шум города замирал, сливаясь в один неопределенный гул… Где‑то далеко прозвучал и замер призыв труб на вечернюю молитву. Донесся рокот барабанов. Тишина опускалась на шумный город, и, казалось, с этой благоуханной тишиной весенней ночи слетали блаженные грезы и мирные сны на грозные полки, готовящиеся к кровавым боям, и на жителей города, обреченного неведомой судьбе в ужасах войны.

Столовая была ярко освещена, и стол убран по праздничному. Никогда на скромном столе старого музыканта не было такого разнообразия вин и всякой еды. Старик только покачивал головой.

Герта была лихорадочно оживлена и без умолку говорила, словно не хотела дать себе возможности задуматься. В таком же настроении был и Новиков. Князь старался тоже быть веселым, но ему это плохо удавалось. Его сердце болело все той же неперестающей тупой болью, которая почти ни на минуту не оставляла его с самого выезда из Петербурга. Один только Зарницын был искренне и неподдельно весел. Он чувствовал себя свободным, как птица. Он был молод, здоров. Война была его стихией, и судьба, казалось, берегла его среди самых отчаянных предприятий. Он шутил, смеялся, подливал вина то Герте, то Гардеру, выдумывал всевозможные здравицы. Когда он провозгласил здравицу за Герту, то все трое крикнули» ура!».

Новиков подошел чокнуться с молодой девушкой. Когда он протянул бокал, чтобы чокнуться, Герта чуть не выронила своего бокала. Она увидела на мизинце правой руки Данилы Ивановича искусно сплетенное из золотистых волос кольцо. Она сильно побледнела и расширенными глазами взглянула прямо в глаза Новикова. Он ответил ей глубоким взглядом, полным тайного ожидания.

Она чокнулась, и их пальцы на мгновение соприкоснулись.

Окна в сад были открыты, и широкая, благоухающая волна вливалась в них. Озаренный луною, сад походил на сказочную декорацию. Город совсем затих.

– Боже, какая ночь! – вздохнул старик. – Разве в такую ночь не наполняется душа ужасом при мысли о морях крови, проливаемых в братоубийственной резне. Ведь мир Божий так прекрасен…

– Он отвратителен, – резко произнес князь. – Человек в этом мире – игралище чуждых враждебных сил. Позор, нищета, болезни, предательство, разочарования, бессмысленные мечты и кровь – вот из чего сплетается жизнь человека!

Новиков с удивлением взглянул на князя. Он не ожидал от своего всегда сдержанного товарища такой вспышки.

– Грустно, если человек в вашем возрасте может так думать, – тихо сказал Гардер.

– Оставим этот разговор, – сухо сказал князь. – Зачем портить настроение другим?

Он встал и подошел к окну. Эта ночь раздражала его и томила его душу… Бесконечная жажда любви наполняла его сердце. Все его существо рвалось и тянулось к далекому северу, где теперь белые ночи, где золотая заря, не померкнув, дробится на гладкой поверхности Невы, где оставил он то, что было единственно дорого ему в жизни и от чего он должен был отречься.

Послышался отдаленный топот. Все ближе.

– Кавалерийский отряд! – крикнул Зарницын.

Все бросились к окнам.

Теперь уже ясно слышался мерный стук копыт на улице за садом.

Прошло несколько мгновений, и вот, заглушая шум копыт, вдруг раздались звуки воинственной песни.

Чей‑то мужественный голос пел:

Живее, друзья! На коня, на коня!На поле, на волю честную!На поле, на воле ждет доля меня,И сердце под грудью я чую!Мне в поле защитников нет никого,Один я стою за себя одного[3].

При первых звуках песни Герта насторожилась.

– Это ландвер! – воскликнула она и бросилась из комнаты.

Через минуту ее светлая фигура промелькнула в саду, в полосе лунного света.

Не долго думая, Новиков в одно мгновение был уже в окне и, спрыгнув в сад, побежал за ней.

Он нашел Герту там же, где и утром, на заборе, и примостился рядом с ней. Вся бледная, она взглянула на него блестящими глазами, с легкой улыбкой.

Озаренные луной, медленно продвигались по улице всадники.

А голос крепнул, ширился и звучал, как вызов.

Нет воли на свете! Владыки казнятРабов безответно послушных.Притворство, обман и коварство царятНад сонмом людей малодушных!Кто смерти бестрепетно выдержит взгляд,Один только волен… А кто он? – солдат!Житейские дрязги с души он долой;Нет страха ему и заботы!Он смело судьбу вызывает на бой —Не нынче, так завтра с ней счеты.А завтра – так что же! Ведь чаша полна!Сегодня ж ее мы осушим до дна!

Всадники уже проехали, и издали донесся, как боевой клич, последний аккорд напева:

Живей же, друзья, вороного седлай;Бой жаркую грудь расхолодит!И юность, и жизнь так и бьют через край.

Последние звуки замерли вдали, а Герта все еще смотрела вслед темным силуэтам всадников.

– О чем вы думаете, Герта? – тихо спросил ее Новиков, как‑то невольно называя ее просто Гертой.

Она медленно повернула к нему бледное лицо и ответила:

– Я завидую им.

И она тихо повторила напев:

А завтра. Так что же! Ведь чаша полна!Сегодня ж ее мы осушим до дна!

Герта легко спрыгнула и медленно пошла по дорожке к дому.

Новиков догнал ее.