Переходники и другие тревожные истории - Дарелл Швайцер

над его руками, его пальцы изгибаются, сливаясь с её пальцами.

Карен заговорила из зияющей раны, что когда-то была её ртом.

— Помягче, — произнесла она.

Уход

Многие годы это было его мечтой — просто начхать на всё и уйти из жизни. Когда срок наконец-то пришёл, это действие оказалось удивительно лёгким.

Он встал от обеденного стола, оставив наполовину полную тарелку, пропустив мимо ушей последнюю порцию оскорблений в последней сваре с женой и, пока та сидела, разинув рот, он спокойно достал пальто из шкафа.

— Я ухожу, — сообщил он. — Вот так.

Уход. Из квартиры, вниз по лестнице, на улицу. Ночной воздух оказался промозглым.

С минуту он стоял на тротуаре, уставившись на Эмпайр Стейт Билдинг, который этой ночью подсвечивался синим. Мимо пронеслась орава детишек, с пластиковыми ирокезами на головах, толкая его, что-то выкрикивая. Он уже с трудом припоминал имя жены. Прошлое сползало с него, словно тяжёлая и ненужная шкура.

Он отправился в путь. Ему подумалось о камне, только что покатившемся по крутому склону, раскидывая гравий. Это было похоже — столь же неизбежно и столь же легко, когда он брёл сквозь сырую октябрьскую ночь, под сумрачными тучами, ничего не понимая, ни о чём не тревожась, просто двигаясь.

Уход.

Позже он очутился в метро, совсем не помня, как туда попал, но обнаружив себя сидящим посреди набитого битком, ревущего граффитимобиля, в окружении запоздалых пассажиров, уймы детей в панковских прикидах и чёрных подростков с радиолами не меньше чемодана. В дальнем конце вагона грязная, всклокоченная женщина в тёплой не по сезону куртке, что-то бормотала в набитый пакет на полу перед ней, высказываясь, а потом прислушиваясь, будто пакет ей отвечал.

Поезд качнулся и он продолжал сидеть уже в темноте. Наверное, прошло несколько остановок, прежде, чем лампы зажглись опять. Он едва заметил это. Всё было настолько приятно невыразительным, окружающий мир угас до негромкого гудения, словно на первой стадии хорошей, задушевной попойки. Но, со временем, он опять присмотрелся и заметил, что радиолы пропали, вместе с панками и пригородными пассажирами, кроме одного — тощего и усталого мужчины в кожаных штанах с заклёпками, который выглядел слишком старым для такого прикида. Появилось больше людей, похожих на ту женщину с пакетом — старых, грязных, помятых и отвергнутых.

Снова и снова поезд трясся и раскачивался, и лампы гасли, потом зажигаясь опять. Металлический стон был похож на… на то, что он мальчиком видел в кино, в «Ясоне и аргонавтах»; медленный скрежет ожившего металлического гиганта Талоса.

Странная вещь — и теперь он был уверен в этом — каждый раз, когда свет гас и зажигался опять, в вагоне прибавлялось людей. Он немного проверил это, внимательно наблюдая за пустым местом напротив. Лампы только мигнули, но на том месте уже оказались мужчина около семидесяти лет, с обрюзгшим лицом и носом пьяницы; и женщина, моложе двадцати, кутающаяся в мужской плащ, волосы накручены на бигуди, а на ногах банные шлёпанцы. Остановки не было. Эти двое возникли из ниоткуда.

Пока ещё новичок, он принимал такое без особого труда. Это не превосходило всё прочее. Каким-то образом он оказался на особом поезде или поезде, который стал особым, когда сошли последние из пригородных пассажиров, панков и чернокожих радионосцев; Особый поезд выделен для тех людей, которые отбросили свои жизни, подобно моллюскам, что отваливаются с корабельного корпуса, вверяясь темноте, потокам и глубинам.

Подобное он мог допустить, хотя бы на время и проехал ещё не меньше часа, изучая лица пассажиров вокруг и подмечая страдание, нескончаемые агонию в их глазах, невыразимую измотанность, которая теперь подходила к концу. Тогда он пришёл к выводу, что не является одним из них. Его жизнь не была лёгкой, но он не походил на пьянчугу, побирушку с пакетом, или измождённого мексиканца, который выкуривал одну сигарету за другой, хотя его левую щёку наполовину разъел рак. Нет…

Поэтому он встал и направился в середину вагона.

— Эй, — произнёс он вслух, повернувшись в одну сторону, потом в другую. — Думаю, произошла ошибка. Я сюда не подхожу. Я просто выйду на следующей остановке. Извините, что побеспокоил. Без обид, но…

Но никаких остановок не было. Поезд ещё раз качнулся, мигнули лампы и на борту прибавилось оборванцев. Никто не обращал на него ни малейшего внимания.

Он подошёл к дверям и взглянул наружу, наблюдая за пролетающей мимо тёмной бетонной стеной туннеля. Потом обернулся и выдавил улыбку.

— Куда мы вообще едем? В Ад? — Никто не отвечал и улыбка увяла. Он привалился к двери, потирая глаза и вздохнул. Ему подумалось, что можно в голом виде исполнить номер Гилберта и Салливана[54], и никто не заметит. Он горько рассмеялся, затем пропел строчку из рекламы:

— Я… люблю Нью-Йорк!

— Ой, заткнись, мистер, ладно? Просто заткнись.

Это был молодой голос и это поражало. Он полуобернулся и увидел, как с ближайшего сиденья на него угрюмо смотрит девочка. По всей видимости, ей было не больше шестнадцати. Она носила выцветшие синие джинсы, но, вместе с тем, качественные туфли; бесформенное пальто, какое можно найти на помойке у барахолки, но и кольца, золотое колье и электронные часы. Это могла бы быть его собственная дочь, если бы они с женой когда-нибудь выкроили время обзавестись дочерью.

— Что такая милая девочка, вроде тебя, делает в месте, вроде этого?

Взглянув на на её лицо, он немедленно пожалел о сказанном, как и однажды в прошлом, при то и дело аукающемся ему пустяковом случае, когда был приглашён на званый обед и, постаравшись сострить, выдал абсолютно тупую шутку про раненых ветеринаров Вьетнама, получил в награду такое же выражение «Боже-Мой-Что-Это-За-Урод» со всех концов стола.

Девочка начала рыдать, сложив руки на коленях. Он не стал ничего говорить, потому что всё, что теперь ни скажешь, сделает только хуже. Он просто отсел на другую сторону, через два места и следил за её рыданиями, жалея, что не может вновь очистить свой ум, как тогда, когда только покинул квартиру. Но у него не получалось. Это походило на попытку заснуть, сосредоточась на этой мысли так сильно, что уснуть никак не выходило.

Затем поезд наконец-то остановился, гораздо мягче, чем когда-либо в нью-йоркской подземке. Потребовалось некоторое время, чтобы понять — они уже не движутся; двери раскрылись беззвучно. Люди уже начали выходить, прежде, чем он это заметил.

Он встал, последовал за толпой к дверям, затем застыл, пока люди медленно проталкивались вокруг него.