Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик

ангельским садом,Чудотворной иконой клянусьИ ночей наших пламенным чадом…

И еще это

Моя рука, закапанная воском,Дрожала, принимая поцелуй,И пела кровь: блаженная, ликуй!

«Дар десятых годов – снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья», – писала в своих мемуарах Надежда Мандельштам. Поэт Анатолий Найман, приводя в своих интересных воспоминаниях разговоры с Ахматовой о тех временах, тоже отмечает тогдашнюю иллюзию «освящения небом земной страсти».

Лев Гумилев, Анна Ахматова, Анна Гумилева. 1927 г.

Раскаяние – и возмездие – пришло позже, в ночах Фонтанного Дома («…всю ночь веду переговоры / С неукротимой совестью своей»), в резких ее нападках на свои прежние стихи, да и на себя прежнюю:

С той, какою была когда-тоСнова встретиться не хочу.

Впрочем, все это позже, а пока и Ахматову, и русскую интеллигенцию, и всю Россию ждали страшные испытания – провал в пореволюционную разруху, страх насилия и смерти и, наконец, – разгул насильственной смерти. Преодолевая унижения нищеты и голода, интеллигенция еще продолжала трудиться, люди еще что-то писали, что-то издавали, читали стихи, утешали себя, что в этой нищете и разрухе все стало ясней и дышится легче… Есть такие стихи и у Ахматовой, переживавшей пик своей славы: ее стихами упивались даже пролетарки в красных косынках, ее стихи о любви защищала от идейных аскетов сама партийная красавица Лариса Рейснер, жена влиятельного Раскольникова, любовница еще более влиятельного Радека, а одно время также поклонница и возлюбленная Гумилева; милиция не могла сдержать всех рвавшихся на ее вечер… Однако осознание того, что у тоталитарной коммунистической власти не может быть «человеческого лица», приходило с каждым новым кровопролитьем. Одним из первых пал Гумилев…

«Педагогика устрашения», известная еще революционному Конвенту во Франции XVIII века, требовала крови… Имя Гумилева вместе с другими славными именами ни в чем не повинных интеллектуалов России попало в списки участников «заговора», состряпанного, как и почти все последующие сотни «заговоров», в кабинетах секретной полиции. В 1921-м году Николай Гумилев был расстрелян в подвале петербургской чеки. Он оставил сына, вдову свою Анну Энгельгарт с ребенком, «неофициальную вдову» И. Одоевцеву и по праву долгого родства и совместной муки считавшую себя его настоящей вдовой Анну Ахматову. В конце того же года умер Блок, и Лариса Рейснер (некоторые полагают, что это ее ревнивый муж Раскольников порадел о включении Гумилева в списки «заговорщиков») писала Анне Ахматовой:

«Теперь, когда его уже нет, Вашего равного, единственного духовного брата, – еще виднее, что Вы есть, что Вы дышите, мучаетесь, ходите, такая прекрасная, через двор с ямами, выдаете какие-то книги каким-то людям – книги гораздо хуже Ваших собственных. Милый Вы, нежнейший поэт, пишете ли стихи?…Ваше искусство – смысл и оправдание всего».

Итак, известно было даже в верхах (эти люди, впрочем, уже уступали место другим сановникам и палачам, тем, которые стихов ни при какой погоде не читали), что Анна Ахматова – великая поэтесса. Она писала новые стихи, выпускала новые книги, переиздавались без конца старые: два сборника стихов вышло за 1921-й роковой год… Надежда Мандельштам рассказывает, как они с Ахматовой и Мандельштамом бродили тогда «по острову Голодаю и странным рощам под Петербургом», куда молва посылала их «в поисках могилы расстрелянного Гумилева».

В начале двадцатых в каком-то иностранном журнале Анна увидела портрет Модильяни, похоронный крестик, некролог… Она узнала, что он стал великим художником, и что его нет больше…

У нее было уже в ту пору множество поэтесс-подражательниц, имитировавших ее ритмы, слова, рифмы. Их стихи точно пародировали ее стиль, но поделать с ними ничего нельзя было – это была цена славы. Забавные пародии на стихи эмигрантской «ахматовки» попадаются в американском романе Набокова «Пнин». Говорили, что Ахматова раскрепостила женщин, научила их выражать свои чувства. Однажды, не выдержав этого потока подражательской пошлости, Ахматова написала «эпиграмму», которая кончалась так:

Я научила женщин говорить…Но, Боже, как их замолчать заставить!

Но примерно к 1925-му году она смолкла сама. Ей больше не пелось. Причин этому было много, и объяснения всякий сам может без труда найти и в документах, и в цифрах, и в «расстрельных рвах», и даже в старинных баснях: «Плохие песни соловью в когтях у кошки…»:

«…Последовало первое постановление ЦК о категорическом запрещении печатать мои стихи (1924)… – вспоминает Ахматова, – …и до 1939 (т. е. 15 лет) ни одна моя строка не появилась в печати».

Что делает поэт, когда не пишется? Ждет, когда вернется вдохновенье. Сидит за столом. Ходит по комнате. Читает. Собеседует с кем-нибудь. Изучает жизнь Пушкина. Говорит, что он работает. На Западе работой называют то, за что платят. В тогдашней России все было сложней. Всесильное государство иногда подкармливало оставленную на развод интеллигенцию…

Жизнь Ахматовой выдалась нелегкая. Она не только не знала, как зарабатывают деньги, но и печку не умела растопить. Она жила до конца своих дней в вечной зависимости – от мужей и поклонников, от поклонниц своего таланта, от друзей и подруг. Жила в вечных скитаниях, не имея своего угла… Она получила странное, российское полудворянское воспитание – не умела ни «зарабатывать на хлеб», ни содержать дом в порядке. Я встретил однажды в горах Словакии потомка знаменитой графской фамилии, в недавнем еще прошлом – владельца замка и всей горной долины. Он пригласил меня на ужин. В бывшей графской конюшне, где коммунисты после прихода к власти ему разрешили остаться, было красиво и чисто – правда, здесь никогда не было так страшно, как в России. И вот граф работал бухгалтером в колхозе… Я спросил, как он пережил приход здешнего «социализма», как выжил? Граф ответил, что он получил «хорошее протестантское воспитание» и приучен был сам себя обслуживать. Ахматова ничего этого не умела…

Она снова вышла замуж – за искусствоведа Николая Пунина, и он привел ее к себе, в Шереметьевский дворец на Фонтанке (Фонтанный Дом). В красивую квартиру с окнами, выходившими в старинный сад. В квартиру, где жила… его оставленная жена, вся прежняя его семья. Вероятно, больше ему некуда было ее вести. А ей… Ей больше некуда было идти. Крыша над головой, или «жилплощадь», стала недостижимой роскошью в стране, где деревня спасалась от голода и репрессий в переполненных, обнищавших городах…

Легко представить себе, как приняли новую «жиличку» в этой семье, вряд ли когда-нибудь простившей «злую разлучницу»…

Ты уюта захотела,Знаешь, где он – твой уют? —

писала она об этой жизни в чужом дому, где по ночам за окном

Шереметевские липы.Перекличка домовых.

А жить становилось все страшней. Друзья исчезали по ночам. Ночью, замирая от страха и прислушиваясь к шагам и шуму моторов, ждали «гостей дорогих, шевеля кандалами цепочек дверных». Так написал ее друг Мандельштам. Его