Хризантема - Джоан Барк

Собрав все силы, Тэйсин поднялся и, с трудом переставляя ноги, поплелся к двери. Опершись на притолоку, долго отдыхал, потом направился по коридору к спальне настоятеля. Там вытащил из стенного шкафа футон, как мог расстелил его и вскоре уже спал как убитый, натянув на себя стеганое одеяло.

13

С тех пор как скончалась супруга старого настоятеля, в храмовой кухне хозяйничал исключительно Тэйсин. Утреннее солнце еще только собиралось стряхнуть с себя сумрачную пелену, а толстяк уже вовсю возился с горшками и сковородками, счастливо напевая себе под нос.

— С добрым утром, Конэн-сан! — неизменно жизнерадостно восклицал он при виде младшего священника, сонно бредущего через ярко освещенную кухню к звоннице.

Тот обычно ограничивался кивком и неразборчивым бурчанием. В отличие от Тэйсина его тело не спешило оживать после ночного сна, и все силы уходили на то, чтобы вставить ноги в сандалии и нашарить в рукаве утреннюю сигарету, прежде чем переступить сумрачную границу, разделяющую смерть ночи и рождение нового дня.

Однако сегодня, к его удивлению, кухня оказалась пустой и темной. Конэн застыл на пороге, напряженно вглядываясь в полумрак. На его памяти был лишь один случай, когда Тэйсин не смог продемонстрировать свое магическое действо с огнем, водой, ножами и кастрюлями. Тщательно выскобленные деревянные доски и ряды полок с аккуратно расставленной посудой казались безжизненным памятником ушедшему прошлому. Ни горшка с рисом, уютно пыхтящего на плите, ни острых запахов соевой пасты мисо и лука, ни радостного «с добрым утром»… Конэн снял с крючка у двери непромокаемый плащ и шагнул в сырую темноту ночи. Задержавшись на крыльце, привычно закурил.

— Тэйсин-сан, должно быть, совсем вымотался, — пробормотал он, сделав две глубокие затяжки.

Видно, просидеть всю ночь над прахом оказалось для толстяка слишком тяжелым испытанием. Загасив двумя пальцами сигарету, монах сунул остаток обратно в рукав и решительным шагом двинулся через двор к башне. Надо спешить: если Тэйсин еще не встал, рис придется ставить самому. Сегодня сорок девятый день, скоро в храме будет не протолкнуться, а между тем дел еще навалом, и ни одну мелочь нельзя упустить. Решительно набрав в грудь воздуха, он начал взбираться по узкой лесенке.

Барахтаясь на поверхности сна, Тэйсин беспомощно наблюдал сменявшие друг друга знакомые и незнакомые миры. Маленький мальчик — и это был он — сидел на полу перед листом рисовой бумаги и наносил на белоснежную поверхность влажные черные мазки большой кистью. Рука отца направляла его руку. Отца? Не может быть. «Ты не отец, мой отец простой крестьянин!» Слова отражались эхом в его голове, он метался в постели из стороны в сторону, отпихивая от себя жаркое одеяло, повторяя их снова и снова… Теперь он был младенцем, упитанным сонным младенцем, примотанным к спине маленькой девочки. Она мерно раскачивалась взад-вперед, напевая колыбельную песенку. Голос сестры, такой уютный, такой родной. Такая знакомая мелодия… «Тоёко-тян», — прошептал он, уткнувшись лицом в ее густые черные волосы, вдыхая их аромат, чувствуя руки девочки, поддерживающие его тело. Взад-вперед, взад-вперед… спи, усни… Сладкие воспоминания вдруг вытеснил резкий голос женщины, лежавшей рядом в постели. Он повернулся к ней и обмер: перед ним была жена старого Учителя. Он попытался растолкать ее, напомнить, что пора готовить завтрак, но тут все снова изменилось. Его собственная мать стояла на коленях и трясла мальчика за плечо. «Вставай, лежебока! — повторяла она. — Вставай!» Прежняя женщина куда-то исчезла, и он вновь ощутил прилив радости, слыша родной голос. Мать умерла давно, ему еще не было и шестнадцати, и вот она — сидит у постели, полная и улыбающаяся, в знакомом домашнем кимоно. И вновь ее смех, и пухлая рука на плече. «Я сготовила на завтрак такую вкуснотищу, а ты спишь как сурок. Вставай, лежебока, а то все проспишь!» Она снова встряхнула сына, и ее смех рассыпался колокольчиками…

Тэйсин рывком сел в постели.

— Мама!

Звук отозвался эхом от стен пустой спальни, но… что это? Пахнет свежесваренным рисом! Он протер глаза, ожидая увидеть стены крестьянской хижины. Потом, вздохнув, поплелся в туалет, постепенно сознавая, где находится. Сны, всего лишь сны, подумал он, наклоняясь над умывальником, и только тут вспомнил, какое преступление совершил прошедшей ночью. Прах сегодня перенесут в гробницу семьи Танака, а он, недостойный, оказался не в состоянии даже проститься с Учителем как подобает. К горлу подступил комок, в глазах потемнело. Безуспешно пытаясь удержаться за край раковины, Тэйсин застонал и тяжело осел на пол. Монах из Камакуры нашел его лежащим без чувств в луже рвоты.

С трудом разлепив веки, он пригляделся. Над постелью маячила знакомая сутулая фигура. Смутно припомнилось, как двое монахов, согнувшись над грузным телом, тащили его по коридору. Тут же всплыло в памяти и остальное. Он сел и глухо зарыдал, обхватив голову руками.

— Не расстраивайтесь так, — мягко произнес высокий монах. — Вы пережили сильное потрясение.

— Мне стыдно за свою слабость, — всхлипывая, выговорил Тэйсин.

— Нет, нет, не стыдитесь. Бывает, что лучшие из лучших теряют силы. Вы придете в себя, и все наладится.

— Я никогда не приду в себя. — Толстяк с отчаянием взглянул на Кэнсё. — Я подвел тех, кто на меня надеялся. Я слаб душою и во всем полагаюсь на Кэйко-сан. Мне не удалось даже заставить свое жалкое тело бодрствовать рядом с прахом Учителя.

Кэнсё принял формальную позу, положив руки на колени. На лице его застыло каменно-непроницаемое выражение, голос звучал тихо и строго:

— Тэйсин-сан! Перестаньте себя жалеть, будьте мужчиной. Учитель избрал вас, чтобы занять его место, и должным образом подготовил. Его мудрости нельзя не доверять. Вам следует лишь разглядеть в себе те качества, которые смог увидеть он. Учитель оказал вам высокое доверие, поверьте и вы в себя. Примите его волю и делайте то, что должно.

Высокий монах поклонился, встал и вышел из комнаты. Тэйсин сидел ошеломленный сказанным. Слова Кэнсё проникли в самую глубину сердца, наполнили его неведомой энергией. Впервые в жизни душевная боль не вызывала мучительного чувства голода. Он медленно поднялся на ноги и пошел в главный зал к алтарю, даже не заметив младшего монаха, который мыл пол у входа в ванную, и не расслышав, как тот звал его по имени. Из кухни тянуло съестным, но ему было все равно, перед глазами стояла лишь ободряющая улыбка Учителя на старой фотографии, обвитой черной лентой. Едва взглянув на нее, он упал ничком, распростершись перед алтарем.

В зале стояла мертвая тишина. Россыпи цветов и аромат благовоний дополняли друг друга в немой гармонии. Тэйсин молча молился, прося прощения и давая все новые и новые обеты. Облака дыма поднимались кверху, обретая причудливые формы. Большая хризантема медленно роняла лепесток за лепестком, они усыпали алтарь, словно снежные хлопья, и еле слышный шум от их падения напоминал мерные шаги призрака.

Доктор Итимура с женой и дочерью приехали в храм к восьми часам. Узнав, что Тэйсину стало плохо, доктор собрался осмотреть больного и был очень удивлен, увидев его в полном священническом облачении.

— Вам надо лежать в постели, Тэйсин-сан, — покачала головой Кэйко. — Службу может провести и Конэн-сан. Люди поймут вас и не осудят, от болезни никто не застрахован.

Тэйсин позволил измерить себе давление и прослушать сердце, однако ясно дал понять, что ложиться в постель не собирается.

— Давление сильно повышено, — заметил доктор. — Ваш обморок меня очень тревожит. Боюсь, я должен настоять, чтобы вы отдохнули.

— Извините, я никак не могу, — поклонился монах. — Кроме того, мне уже лучше.

Кэйко раздраженно поджала губы.

— Вы очень бледны и выглядите совершенно больным, — сказала она. — Ложитесь сейчас же!

— Нет, — отрезал Тэйсин с необычной для него твердостью. — Благодарю вас за заботу, но я должен принять участие в заупокойной службе. Уклониться от нее для меня просто немыслимо.

Кэйко закусила губу. Нет, не стоило так резко говорить с ним тогда, подумала она. С другой стороны, речь шла вовсе не о том, что он должен немедленно, еще не выздоровев, взвалить на себя всю ответственность! Доктор Итимура, очевидно, подумав о том же самом, неодобрительно взглянул на жену и покачал головой.

— Ну что ж, Тэйсин-сан, как хотите, — вздохнула она. В храме уже толпились прихожане, и продолжать дискуссию при посторонних значило потерять лицо. Служба была назначена на десять.

— Что бы ты ни говорила, как бы его ни оправдывала, все равно это ужасно! Я знаю, ты любишь Хидео, и все-таки нельзя так баловать сына! Ты его совсем испортила, и вот результат. Эгоизм и себялюбие, больше ничего. Мне очень жаль тебя расстраивать, но даже старшей сестре я должна сказать прямо, что не намерена благословлять то, как твой сын собирается поступить с женой. Просто скандал!