Всё и сразу - Миссироли Марко

– Валил бы ты отсюда.

– Кто тебе сказал?

– Угадай.

– Бруни позвонил?

– Ну, уж явно не Биби, она ведь с остальными в кино.

– Не лезь.

– Вали отсюда.

– Не лезь! – Я топаю ногой.

– Ты ведь уже понял, что справишься! – Он стискивает мой локоть.

Я вырываюсь:

– Иди гуляй!

– Ты справишься! – Он снова тянется ко мне, но я отдергиваю руку, разворачиваюсь, возвращаюсь к бару «Ильде», сажусь в машину и стартую в направлении Сан-Фортунато. За смотровой площадкой останавливаюсь. Рядом паркуется Леле. Выходит, стучит мне в окно: – Ладно, делай, как знаешь. Я тебя здесь подожду.

Станцевав на Большом рождественском балу уже три четверти своего шэга, он сменил позицию: никто во всем зале этого не заметил. Только она, и то лишь когда потеряла его из виду. Пасадель и этот его шаг назад: тайная подготовка пространства для прыжка Ширеа. Риск всей жизни.

Леле и в самом деле остается у смотровой. Я возвращаюсь к воротам виллы с тремя торчащими дымоходами и жду, пока вернется спокойствие. Оно накатывает внезапно, и только когда оказываешься почти у самого стола: все прочее улетучивается как дым. Набираю номер, который дал мне Бруни. Отвечает сиплый голос. Называю себя, он говорит, что сейчас откроет.

К воротам выходит мужчина лет семидесяти, приглашает меня войти, показывает дорогу. На нем очки в толстой оправе, рубашка застегнута наглухо, до последней пуговицы. У двери он отступает в сторону, пропуская меня:

– Добро пожаловать!

Гостиная направо. Играть нам предстоит за круглым столом под одним из окон с опущенными жалюзи. Свет исходит от настольных ламп на полках и на комоде, на тумбе под телевизор без самого телевизора. Одна лампа стоит на полу. Остальные игроки уже сгрудились в углу, у столика с напитками. Здороваюсь, парень в бейсболке, должно быть, лет тридцати, отвечает. Киваю типу, который во времена дома с олеандром жил в Болонье: он рад меня видеть, как и тот, в кардигане, что наверняка рано выйдет из игры.

Диван сдвинут к окнам в противоположном конце гостиной, из обстановки только пустой книжный шкаф да журнальный столик с хрустальной фигуркой белого медведя. Однако нет ощущения, что гостиная долго стоит закрытой, да и в целом дом производит впечатление обжитого: опустошали его явно впопыхах, решив на всякий случай вынести все ценное. Я сажусь на подлокотник дивана, остальные разбредаются кто куда, ждем последних двоих. Подождать не грех, если соблюдается негласное ограничение: не больше двадцати минут. Дальше любой из игроков может потребовать начинать, оставив за бортом тех, кто не уважает регламент, или извиниться и уйти. На сей раз опаздывающие являются через четверть часа, вместе, одинаковые носы с горбинкой – наверное, братья. Один скалится: ухмылка будто приклеенная, и я понимаю, что это нервное.

Никто ни о чем не спрашивает, у всех есть поручители, за исключением семидесятилетнего, который, впрочем, раскрыв бумажник, демонстрирует наличные. Их должен пересчитать человек, не принимающий участия в игре, но также имеющий поручителя: обычно это делал Бруни, который распределял входные взносы и следил, чтобы те, кто с одобрения стола превысил возможности своего кошелька, не забывали оставлять долговые расписки. Со мной такое случалось дважды: сроки расчетов оговариваются с должником, условия обычно достаточно мягкие. В подобных случаях нужен кто-то, кто знает проигравшего и готов за него заплатить в обмен на последующее возмещение расходов. У меня для этих целей имелись сам Бруни и мой миланский гендиректор. Проценты запрашивают редко, практически никогда. Тому же, кто не оплачивает проигрыши, в приличном обществе грозит потеря места в ближнем кругу, а то и карательные меры иного рода.

Семидесятилетний, убрав бумажник в кожаную сумку, расстегивает одну пуговицу на рубашке и тотчас заходится в приступе влажного кашля. Потом идет к столику с напитками, наливает себе чуть-чуть вермута. Не исключено, что он, как говорят в Милане, наживка. Наживка – это мелкая сошка, которая садится за стол, чтобы своевременно протянуть руку помощи другому или другим, искусственно раздувая банк. Впрочем, наживкой может быть и любой из нас, при всех наших поручителях.

Сняв пальто, я оставляю его на вешалке и возвращаюсь к столику с белым медведем. Беру его в руки: в луче света хрусталь переливается всеми цветами радуги, завораживая взгляд. Отодвигаю фигурку чуть подальше от глаз, взвешиваю на ладони. Подушечки пальцев сухи, рука тверда, чтобы согнуть ее, мне больше не приходится напрягать мышцы до самого загривка. Иду в другую часть гостиной, выглядываю в открытое окно: Леле так и не вернулся, парковка теперь пуста. И тут вдруг понимаю, что медведь по-прежнему у меня в руке.

– Все в порядке? – спрашивает семидесятилетний.

Ставлю медведя на место, и мы усаживаемся за стол. Стулья удобные, с подлокотниками, а это неплохое подспорье: возможность разгрузить локти способствует вялости позы, а вялая поза, в свою очередь, способствует сокрытию намерений. В идеале нужно с самого начала выглядеть непринужденно, но это под силу немногим. Большинство с самого начала демонстрирует проявления физического характера: кто-то непрерывно ерзает, надеясь скрыть за этим случайную неловкость в обращении с картами; у кого-то руки уже с первой минуты, независимо от хода игры, не знают покоя, – так выплескивается напряжение. Один из действенных способов не дать промашки – отрешиться: нужно просто вглядываться в одну конкретную точку на столе, стене или предмете мебели.

– Ладно. – Семидесятилетний допивает вермут и берется за дело.

Поддернув рукава рубашки, он раздает фишки, равными долями распределяя сумму вступительных взносов. Движения аккуратные, не слишком быстрые, на левой руке массивное обручальное кольцо и браслет-цепочка из мелких морских узлов. Он вскрывает колоду, бросает обертку на пол и тасует по-американски, упором в ладонь придавая силы движению и слегка подкручивая, чтобы карты перемешивались равномернее: словно крылья трепещут. Удовлетворившись результатом, просит соседей справа и слева подрезать, затем сдает каждому по одной карте. Вскрываемся: старшая достается ухмыляющемуся брату, которому и вручают колоду. Теперь он вполне серьезен: поудобнее устроившись на стуле, выкладывает в банк трехсотенную фишку, жмет на нее, как на кнопку, и лишь потом убирает руку. Дожидается остальных, мы отвечаем. Тогда он, добавив еще одну фишку, начинает тасовать, и знакомый трепет крыльев слышен даже после того, как карты перестают порхать. Он просит соседа справа подрезать, равняет колоду. Сдает карту, проверяет, что она удобно легла под руку, смещается по часовой стрелке, сдает карту под руку, по часовой, под руку. Глаза не отрываются от банка, пока он наконец, внезапно вскинув голову, не убеждается, что все в порядке.

Момент, когда карты сданы, – своего рода распутье: есть те, кто, даже не заглянув в них, заранее считает расклад хорошим, обрекая себя на трудно скрываемое разочарование. И те, кто, ожидая слабых карт, избегает разочарованной гримасы, которая могла бы скомпрометировать блеф. Себя я отношу ко вторым, если не считать слабости к тузам: туз на руках вызывает у меня приступ азарта, даже если в итоге не приводит к выигрышу. Не знаю, в чем причина, но это так.

Семидесятилетний смотрит свои карты первым: приподнимает по одной за уголки, заглядывает, кладет на стол, заглядывает снова. Создается впечатление, что они неплохи, поскольку на третий раз он раскладывает их веером, все никак не налюбуется. Есть, правда, шанс, что потенциально они и в самом деле хороши, но в комбинации не складываются, отчего игроки с плохой памятью подглядывают в карты до тех пор, пока не смогут быстро управляться с ними в уме. Остальные предпочитают сдвигать карты на себя, по одной за раз, кроме Кардигана из Болоньи, который, как всегда, делает это собственным способом, приподнимая за уголок отращенными ногтями. Два брата ведут себя одинаково: втянув шеи и аккуратно отодвинув одну карту от другой, принимаются поигрывать фишками. Парень в бейсболке глядит на свои карты, складывает их, он спокоен.