Мой Карфаген обязан быть разрушен - Валерия Новодворская

Государство внушает панический страх. И неповиновение этому государству невозможно.

Ведь он как возвращается из Слободы? Он мог бы оттуда и не вернуться. Это был рискованный выбор. Пан или пропал. В свободной стране он бы лишился престола. Вот царь ушел, отрекся. Взяли бы и Земской Собор учредили, выбрали бы кого-нибудь еще, того же Курбского. Но они же его принимают – и на каких условиях? Что он волен казнить, кого хочет. Своих изменников. Карт-бланш. Тех, кого он сочтет изменниками. Право на 37 год было дано обществом. Общество разрешило себя душить, казнить и грабить. Самое страшное из того, что произошло, – это то, что общество участвовало в звездном часе автократии. Общество становится собственным палачом. И лучше всех понял то, что произошло, тот же Алексей Константинович Толстой. Редкий, очень редкий человек, который в XIX веке понял то, что человечество сообразило только в конце XX века, после фашизма и коммунизма. Он создает фреску. Фреску национального русского характера, такого, каким он стал при Иоанне Грозном. Как бы государственного характера. Будут исключения, конечно. И Андрей Курбский, и Филипп Колычев. Но будет правило, и это правило станет действовать. Поэма называется «Василий Шибанов».

Князь Курбский от царского гнева бежал.

С ним Васька Шибанов, стремянный.

Дороден был князь, конь измученный пал.

Как быть среди ночи туманной?

Но рабскую верность Шибанов храня,

Свого отдает воеводе коня:

– Скачи, князь, до вражьего стана.

Авось я пешой не отстану.

И князь доскакал. Под литовским шатром

Опальный сидит воевода,

Стоят изумленно литовцы кругом,

Без шапок толпятся у входа.

Всяк русскому витязю честь воздает,

Недаром дивится литовский народ,

И ходят их головы кругом:

Князь Курбский нам сделался другом.

Но князя не радуем новая честь,

Исполнен он желчи и злобы,

Готовится Курбский царю перечесть

Души оскорбленный зазнобы.

– Что долго в себе я таю и ношу,

Тo все я пространно царю опишу,

Скажу напрямик, без изгиба,

За все его ласки спасибо.

И пишет боярин всю ночь напролет,

Перо его местию дышит,

Прочтет, улыбнется – и снова прочтет,

И снова без отдыха пишет.

И злыми словами язвит он царя,

И вот, уж когда занялася заря,

Поспело ему на отраду

Послание, полное яду.

Но кто дерзновенные князя слова

Отвезть Иоанну возьмется?

Кому не люба на плечах голова?

Чье сердце в груди не сожмется?

Невольно сомненья на князя нашли…

Тут входит Шибанов, в поту и в пыли:

– Князь, служба моя не нужна ли?

Вишь, наши меня не догнали!

И в радости князь посылает раба,

Торопит его в нетерпеньи:

– Ты телом здоров, и душа не слаба,

А вот и рубли в награжденье.

Шибанов в ответ господину: "Добро,

Тебе здесь нужнее твое серебро,

А я передам и за муки

Письмо твое в царские руки".

Звон медный несется, гудит над Москвой,

Царь в смирной одежде трезвонит.

Зовет ли обратно он вечный покой,

Иль совесть навеки хоронит?

Но тяжко и мерно он в колокол бьет,

И звону внимает московский народ,

И молится, полный боязни,

Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,

Звонит с ним и Вяземский лютый,

Звонит всей опрични кромешная тьма,

И Васька Грязной, и Малюта,

И тут же, гордяся своею красой,

С девичьей улыбкой, с змеиной душой,

Любимец звонит Иоаннов -

Отверженный богом Басманов.

Царь кончил. На жезл, опираясь, идет,

И с ним всех окольных собранье.

Вдруг едет гонец, раздвигает народ,

Над шапкою держит посланье.

Тут прянул с коня он поспешно долой,

К царю Иоанну подходит пешой

И молвит ему, не бледнея:

«От Курбского князя Андрея».

И очи царя загорелися вдруг:

– Ко мне, от злодея лихого?

Читайте же, дьяки, читайте мне вслух

Посланье от слова до слова.

Подай сюда грамоту, дерзкий гонец! -

И в ногу Шибанова острый конец

Жезла своего он вонзает.

Налег на костыль и внимает:

– Царю, прославляему древле от всех,

Но тонущу в сквернах обильных,

Ответствуй, безумный, каких ради грех

Побил еси добрых и сильных?

Ответствуй, не ими ль средь тяжкой войны

Без счета твердыни врагов сражены?

Не их ли ты мужеством славен,

И кто бысть им верностью равен?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,

В небытную ересь прельщенный?

Внимай же! Приидет возмездия час,

Писанием нам предреченный.

И аз, иже кровь в непрестанных боях

За тя, аки воду, лиях и лиях,

С тобой пред Судьею предстану, -

Так Курбский писал к Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги

Кровь алым струилася током.

И царь на спокойное око слуги

Взирал испытующим оком.

Стоял неподвижно опричников ряд,

Был мрачен владыки загадочный взгляд,

Как будто исполнен печали.

И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: "Да, боярин твой прав,

И нет уж мне жизни отрадной.

Кровь добрых и сильных ногами поправ,

Я пес недостойный и смрадный.

Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,

И много, знать, верных у Курбского слуг,

Что продал тебя за бесценок.

Ступай же с Малютой в застенок".

Пытают и мучат гонца палачи,

Друг другу приходят на смену:

"Товарищей Курбского ты уличи,

Открой их собачью измену".

И царь вопрошает: "Ну, что же гонец,

Назвал ли он вора друзей наконец?"

– Царь, слово его все едино:

Он славит свого господина.

День меркнет. Приходит ночная пора.

Скрипят у застенка ворота.

Заплечные входят опять мастера,

Опять началася работа.

«Ну что же назвал ли злодеев гонец?»

– Царь, близок ему уж приходит конец,

Но слово его все едино:

Он славит свого господина.

"О князь, ты, который предать меня мог

За сладостный миг укоризны!

О князь, я молю: да простит тебе Бог

Измену твою пред отчизной.

Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но жажду всем сердцем прощенья.

Прости мне мои прегрешенья!

Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,

Прости моего господина!

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но слово мое все едино:

За грозного, Боже, царя я молюсь,

За нашу святую, великую Русь,

И твердо жду смерти желанной". -

Так умер Шибанов, стремянный.

Лекция № 7. Море неясности

Идет XVI век. Век нашей национальной катастрофы. Мы попадаем в наезженную колею и едем. Едем по порочному циклу, по яновскому циклу развития России. Цикл состоит из трех стадий. Иногда стадии коротенькие, иногда – длинненькие, иногда это десятилетия, иногда это дни. Как повезет. Вернее, как не повезет. Потому что попасть в этот цикл, в астральное кольцо – большое невезение, а выбраться из него нам пока еще не удалось. Циклы отсчитываются с царствования Иоанна Грозного, хотя, в принципе, их можно отсчитывать с царствования Иоанна Третьего. Тогда у нас просто удлиняется первый цикл, первичный. Называется он «Звездный час автократии». Это апофеоз насилия, апофеоз несвободы. Это классика сначала авторитаризма, потом – тоталитаризма. В принципе, можно считать, что Иоанн Четвертый – это уже не авторитаризм. Авторитаризм – это Иоанн Третий.

Чем отличается авторитаризм от абсолютизма? Абсолютизм станет хрустальной мечтой российских реформаторов. Они будут видеть абсолютизм во сне. И когда Европа отвергнет абсолютизм в конце XVIII века, яростно взбунтуется против абсолютизма и будет брыкаться, лягаться и делать очень много лишних и ненужных вещей, чтобы избежать этого самого абсолютизма, для России абсолютизм будет недостижимым, сказочным сном. Потому что у нас будет не автократия, у нас будет тоталитаризм. Можно считать, что, начиная с Иоанна Четвертого Васильевича, у нас классический тоталитаризм, паровой каток.

Полное отсутствие экономической свободы. Полное отсутствие политической свободы. Можно считать, что это продлится до Александра Освободителя, то есть начиная с XVI века по XIX-ый (три с половиной века). Подольше, чем иго, похуже, чем иго.

Звездный час автократии сменяется Смутным временем. Когда перекрутишь часы, пружина имеет сильный откат, она вылетает, скрежещет, все ломается. Другой полюс. Маятник в силу своего огромного размаха останавливается на полнейшей анархии, даже не на той, какую имеет в виду Монтескье, когда описывает стадию развития якобы персидского государства, а на самом деле европейского. То есть какие там персидские письма, какие там эллинские тирании на год-другой…

Итак, следующая стадия – Смутное время. То первое, которое считается тоже классикой – с 1598 года по 1613-ый. Первое, но не последнее Смутное время. И в общем-то даже не первое, если строго говорить, а просто самое длинное. Вплоть до пугачевского варианта в масштабах всего государства.

Если представить себе, что пугачевщина или разинские эксцессы охватили всю страну, как это было во время гражданской войны, то мы будем иметь классическое Смутное время. Двоевластие. Троевластие. Четверовластие. Дикое насилие. Полное отсутствие права. Полное отсутствие и экономической, и политической свободы. Очень много разных насилий на локальных территориях в сумме не дают одну свободу.