Адские штучки - Наталья Рубанова

Я всегда немного терялась, перед тем как нажать на кнопку – пальцы жгло! – звонка. Ее звонка. Ведь Ей, mame, всегда было некогда – Она либо спешила на репетицию, либо “только вернулась”. “…мелодика итальянского стиля соединяется с французской манерой, вот и всё! – открыв дверь, Она кивнула мне, продолжая говорить в трубку. – А “Les Ordres” 1717-го ставлю в ближайшую программу…”

Я не знала, как вести себя с Ней – рыжеволосой колдуньей с фиолетовыми (линзы) глазами, по ошибке, возможно, назвавшейся mamoi; быть может, думала я порой, это действительно “сбой программы” и где-то живет мама? Отец меня как-то не занимал – я его, собственно, тоже. По словам бабки, не привыкшей церемониться, он относился “к категории приматов, рассматривающих самку исключительно как приспособление для слития спермы”, и лишь животный страх mami избавил Ее uterus от кюретки для выскабливания – так, собственно, родилась я.

“А знаешь, – mama резко кладет трубку и тем же самым голосом, очень ровным и сдержанным, произносит, – когда я еще училась в консе, мы со скрипачкой решили гадать на Святки – суженый-ряженый, вся эта чушь… А январь под Рождество… ух! Лёд один. Пальцы к перчаткам чуть не примерзли, пока до Малой Грузинской добрались: иногородние-то из общаги их по домам разъехались, скрипачка одна в комнате осталась – ей до “ямала” ее дорого лететь очень было… Ну вот, все, как надо – и даже ключ с зеркальцем под подушкой для сна-то вещего… заговор какой-то специальный в полночь, чтоб “суженый” проявился, прочитали… Бред, конечно – а кто в двадцать хоть раз не бредил? Свечи в зеркальном коридоре, в который смотреть надо, не отрываясь, отражаются… Как вчера! “Гадай, гадай, девица, в коей руке былица, – она на миг запнулась, – …былица достанется, жизнь пойдет, покатится, попригожей срядится, молодцу достанешься, выживешь, состаришься…” – из учебника по народному творчеству, кстати, да… И что-то мне тогда так тоскливо стало! Мало того, тоскливо – страшно, тошно, ужас! В такие моменты и ноты забудешь, и имя… А за окном вьюга, каждый шорох за нечисть принимаешь… а потом она, “нечисть” эта, так в зеркало и лезет! Правда. Смотрю – глазам не верю: вместо суженого-ряженого, черт бы его подрал, одни рыла свиные мерещатся… ясные такие, отчетливые. Живые… Я как закричу! А потом как зареву… А ведь, как ни крути… – mama смотрела сквозь меня, – так все и вышло. Ни одного лица за всю жизнь. Рожи одни. Рыла свиные. Это только кажется: люди. Если б не музыка…” – я ненавидела Ее Станок. Французских клавесинистов. Le grand Couperin. Едва ли это приходило Ей в голову. Я простила, конечно, простила. “Мама, почему ты молчишь?”

“Снежная королева хохотала: ни одной фейке с крылышками не устоять против ее вечной мерзлоты! А то, что мальчишка сбежал… так когда это было! К тому же сказочника давно нет, да и какая, в сущности, разница? Сердце девчонки превратилось в иней – ничего, еще немного, каких-нибудь несколько зим, и из нее, пожалуй, получится ценный экземпляр!”

– Давай-ка, пошевеливайся, – приказала я шлюхе, и та, проворно выскользнув из лифта, проскочила в квартиру. Я включила свет и начала разглядывать ее: крупные пухлые губы, темные миндалевидные глаза, смуглая кожа… Она привычно – причем абсолютно не эстетично – начала раздеваться, а я, достав с полки “Камасутру”, прочла: “При посещении мужчин гетеры получают наслаждение и, согласно обычаю, средства существования”. Интересно, получают ли гетеры наслаждение при посещении женщин?

Закурив трубку, я села в кресло и стала наблюдать за ее квазиподростковыми (масочка) движениями: это было, в общем, абсолютно неэротично, хотя, так скажем, и несколько непривычно для меня. Шлюха же, кажется, не догадывалась, зачем я позвала ее, и ближе к полуночи, когда я расставляла зеркала и свечи, заскулила:

– Чего тебе надо? Чего хочешь? Трахнуть? Трахай! В душу только не лезь, – но мне-то как раз нужна была душа, м а т е р и а л, глина: вагина – своего рода моветон.

– Приготовься к допросу, – сказала я.

– Чо? К какому допросу? – взвизгнула шлюха.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Вычислить тебя не составило особого труда. Гадай, гадай, девица…

…она как-то скисла, скрючилась: мне даже стало жаль ее на миг – но лишь на миг: я понимала, что от шлюхи можно ожидать чего угодно.

– Но я не виновата! Не виновата ни в чем! И вообще…

– А кто рыла свиные в зеркальном коридоре показывал? Не ты? Как ты могла лишить человека – любви? Как допустила, что женщина, по сути, долгое время даже ребенка не считала своим? Музыка, мужчины, мужчины, музыка – вот и все, что ты сделала “для нее”, но зачем? Ни один “возлюбленный” не смог – да и не стремился – дать ей то, чего она жаждала, без чего задыхалась… Ни один концерт, пусть и блистательный, не сделал ее счастливой… Странно разве, когда потом произошло именно то, что произошло? А помнишь, как она села в машинку? Помнишь тойотку цвета кофе с молоком? Работающий двигатель, закрытые окна… Ты можешь назвать это окисью углерода, а можешь – угарным газом; можешь даже уточнить концентрацию карбоксигемоглобина в крови и отметить розовато-красную окраску трупных пятен… С шестого на седьмое.

Шлюха попятилась. “Что ты делаешь мама? Чем кончится сказка?..”

“Раз в столетие Снежная королева устраивает представление – дергает замерзших кукол за серебряные нити, а тролль “снимает” их отражения в очередном кривом зеркале: когда зеркало разбивается и осколок попадает в человека, он начинает думать лишь о себе, и ни о ком больше (точь-в-точь, как у Андерсена), а потом окончательно замерзает. Тогда-то он и становится по-настоящему королевской игрушкой: сквозь его фарфоровую кожу просвечивает сердце; видно, как бежит по венам и артериям кровь… раз в сто лет Снежная королева дозволяет себе подобные шалости”.

Резкое сдавливание пальцев вызвало переломы рожков подъязычной кости и щитовидного хряща. Она успокоилась, перестав дергаться, ровно через четыре минуты: следы, оставшиеся на шее (в основном слева), представляли собой небольшие ссадины так называемой полулунной формы. Моя бабка наверняка знала: если их разрезать, будут видны кровоизлияния. Она отметила бы также повреждения в затылочной области, кровоподтеки и, конечно, перелом ребра – кажется, я слишком сильно прижала шлюху к полу.

“Мама! Мамочка!..” – тут и сказке абзац.

* * *

Я открыл глаза: солнце, чересчур яркое для зимы, хотело выманить меня из кровати, пытаясь пробиться сквозь жалюзи. “Меня нет дома, солнце”, – с вами говорит автоответчик… Какой непонятный, однако, сон… Я зажмурился, пытаясь восстановить в памяти наиболее интересные эпизоды. Странная женщина, очень странная! И – ощущение, будто я знаю ее. Будто она и я – что-то с л и п ш е е с я, сросшееся: не слишком приятное ощущение, надо сказать. Бесовщина! Как будто эта женщина – я, вот оно что… А мог бы я, как она, убить шлюху? Удавить голыми руками? На Рождество? Да что там убить – хотя бы “снять”? Снять шлюху на Рождество, а потом… Какая тема! Сюжетец. К счастью, я не литератор. Эта публичка в большинстве своем, дабы не совершить ничего подобного, только и делает, что гробит персонажей. Взять того же Бунина: за каждый углом, кустом, поцелуем – смерть! А Фёдор Михалыч? А граф? А?.. Представляю, скольких бы они укокошили, если б таким вот образом не самовыразились! Интересно, что Она думает об этом? Думает ли Она об этом? Кто – Она?.. То, что эта женщина существует, сомнений, впрочем, не вызывало. Более того: я знал, шкурой чуял, Она – близко.

По Остоженке сновали люди в предвкушении свободных (если э т о можно, конечно, назвать свободой) дней. Напрасно, впрочем, им жаловали столько пустоты – мы не Европа: ни одного трезвого на улице. Мне, разумеется, нет до этого никакого дела. За скобками: есть ли мне до чего-тодело?.. Я недавно переехал в этот район (Кропоткинская, предмет “социальной зависти” – уж и определеньице сварганили – пролов): слишком долго не решался оставить Элю, слишком долго боялся, что она натворит дел, расхлебывать которые придется, опять же, мне: а кому еще? Наш брак – именно то словечко – давным-давно загнулся: семь лет – не шутки. Как пишут романисты, “их совместная жизнь стала совершенно невыносимой” – только, возможно, не каждый из них в состоянии отличить – и тем более описать – “действительно невыносимое” от “по-настоящему страшного”. И дело даже не в алкоголе – если б Эля пила, по крайней мере, тихо… если б не истерила… не истерила до пены у рта… если б не била посуду, не швыряла с балкона книги (мои книги!)… если б не требовала, скажем, смотреть на пару телевизор (“это сближает”) – пусть не часто, но все же… да мало ли! Всё в прошлом. Тело – не панацея. Нам, возможно, следовало разбежаться после первой же стычки: с момента знакомства не прошло тогда и пары недель… Но чуда не произошло – она переехала ко мне. Так я, ослепленный, – а кто не ослеплялся хоть раз? не путал интерес, привязанность и влечение с тем, что называют тем самым словом, которое теперь, спустя годы, я даже не решаюсь произнести? – забыл о главном.