Иван-чай. Год первого спутника - Анатолий Знаменский

— Леша, ты бывал в опере когда-нибудь? — с замиранием сердца спросила Зина.

— Специально — нет, но случайно, по делу, был… Конечно, не до музыки было… — удержался он от искушения соврать. Дьявол ее знает, может, она была?

— Красиво, наверное?

— Ничего хорошего нет, — небрежно возразил Алешка. — Вроде как в нашей столовой: крик и гам, не поймешь, кто кого тискает. Все вертится по специальному заказу. Для душещипательности. И все сидят, чинно слушают, будто и в самом деле захватило их до печенки, поскольку боятся раньше времени уходить. Как в новом платье короля!

Алешка недаром увлекся музыкальным разговором: Зина охотно слушала и даже разрешала обнимать себя. Она только возразила ему по существу разговора.

— У тебя, Алеша, просто нет вкуса, — жеманно сказала она.

— У меня вкус что надо, — возразил он и ласково обнял за плечи.

Она беспечно засмеялась, пытаясь отделаться фальшивой веселостью. И он очень легко перехватил этот ее невзаправдашний тон, шутливо и настойчиво прижимал к себе, целовал жадно и больно.

Зина не заметила, в какую именно минуту развязала Алешке руки.

* * *

В этот день на буровой затопили котлы, подняли пар и к вечеру продули трубные коммуникации.

— Будем забуриваться, устанавливайте направление, — сказал Николай.

Золотов больше не возражал.

От котельной до буровой — добрых сто метров — сплошной полосой горели костры, отогревающие грунтовую засыпку паровой линии и водопровода. Вдоль открытых труб бродили с факелами закутанные до самых глаз девушки из Катиной бригады. С треском и копотью горела солярка, трепыхались в ночи красные тюльпаны, разбрызгивая вокруг огненные капли. Земля клубилась морозным паром, в белесом тумане возникали невнятные, зыбкие радуги от факелов и слепнущих фонарей. В машинном отделении кашлял и глохнул движок электростанции.

На мостках буровой скрещивались, переплетались, скользили и гасли чудовищные, искаженные неверным светом тени людей. Это была какая-то фантастическая ночь.

Катя ходила вдоль факельной цепочки, то и дело окликала девчат:

— Жива? Дышишь еще? Не горюй, скоро на печь! А ты не спишь, родненькая? Руки мерзнут? Давай я подержу огонек, ты ладошками поработай… Ну ладно, беги в котельную, я подежурю. Только мигом!

Вышечный фонарь, лишенный «галифе» (так называется обшивка площадки верхового рабочего, что на середине вышки), был непривычно уродлив. Николай помогал маркировать трубы, сам опробовал лебедку. Пальцы даже в рукавицах прикипали к обжигающе холодному металлу.

Совсем близко, в тени глиномешалки, кто-то чертыхался, разбивая ломом комья глины. Заработали совковые лопаты, мерзлая глина с грохотом посыпалась в жестяное чрево глиномешалки, потом кто-то пустил в него струю пара — для прогрева раствора, и все сразу заволокло белым маревом, стало трудно дышать.

— Грязевой стояк прогрей, чего рот разинул! — услышал поблизости Николай ругань Золотова и виноватый голос в ответ:

— Сменили б, Григорий Андреич, а? Пальцы прихватило на ногах…

— Вали в котельную, сопля! — Золотов ругался с утра не переставая. Видать, нелегко давалось ему забуривание этой скважины.

Когда бурильщик включил ротор и долото вонзилось в податливую мякоть насосов, Николай нашел Золотова, попрощался:

— Теперь я пошел… Девчат через каждые два часа менять, а то они со своим энтузиазмом пальцы на этой буровой оставят разом и на руках и на ногах… Бурильщиков менять каждый час — пусть греются напеременки у котлов. Ночью я еще загляну…

Мороз подхватил Николая, гнал его к поселку чуть ли не бегом. Сухо, неприятно трещал снежный наст под обледенелыми подошвами валенок. Немели, покрывались мертвенной сединой небритые скулы.

В бараке едва теплилась лампа, от двери и из углов тянуло холодом. Мрачно гудела бочка с дровами, — она топилась вторые сутки, и все же в бараке было свежо. За загородкой Николая ждала Аня Кравченко.

— Нос и лоб трите, вы, мученик! — грубо сказала она. — Себя и людей мучаете, несмотря на категорический запрет санчасти… Не думаете, что придется за это отвечать?

— Я тру лоб и нос, что еще сделать? — спросил Николай, развязывая материнский шарф. Шутка не получилась.

— Снимите людей с открытых работ, — посоветовала Аня.

Николай устало присел к столу, обхватил скрюченными пальцами горячее стекло лампы, почти касаясь накаленных стенок. Пальцы стали прозрачными, налились огненно-красным теплом.

— Не могу снять людей, поскольку не давал команды вывести их на работу. Это добровольное дело. Его затеяли комсомольцы, и они выдержат, сколько будет нужно. Сегодня у нас первая проходка, дадим полсотни метров по верхним слоям, неужели это вам безразлично?

— Тяжело болен Канев, — сухо сказала Аня. — Он ходил на работу и простудился… Хотя он не комсомольского возраста. Немедленно давайте трактор, нужно отправить в больницу, пока не поздно.

— Каневу я бы и самолет дал, — сказал Николай, — но как же его отправить с температурой? Ведь адский мороз!

— Давайте трактор с походной будкой. Я пошлю санитара, всю дорогу будет топить печь. Могу даже фельдшера направить, чтобы помог в случае чего…

— Будка в городе, — виновато сказал Николай. И пожалел вдруг, что в первый день по приезде не согласился с Шумихиным.

Положение сразу осложнилось необычайно. Аня плотно сжала губы, отвернулась от Николая. Смотрела в темную глубину окна.

— У меня кончаются лекарства. У него крупозное воспаление легких — двустороннее… Вы понимаете, что это такое?

— Он старый лесоруб, всю жизнь на зимней делянке провел, должен выдержать, — глухо сказал Николай.

Аня резко раздернула пальцы, обернулась:

— Должен?! — Помолчав, сказала: — Удивляюсь, как это во главе производственных коллективов ставят бесчувственных людей! Вы и Шумихин — какое восхитительное взаимопонимание!

Николай отнял пальцы от стекла, стало светлее.

— Вам что, обязательно хочется поссориться? — спросил он Аню. — Неужели вы не понимаете, что у меня не лазарет и не слабкоманда, а самый дальний участок? Что мы должны к июню дать нефть, а бурить придется неразведанные свиты и сроки никто заранее предсказать не может? Возможно, будет еще тяжелее, и все же нефть должна быть. Майкоп под ударом. Баку может быть отрезан, — понимаете вы это или с вашими медицинскими нервами такой гуманизм понять невозможно?

— На Пожме это слово неуместно произносить! — сказала Аня.

— Смотря какими глазами смотреть на Пожму… — мрачно возразил Николай.

Аня вздохнула, непримиримо склонив голову, и вышла. Николай пораздумал и пошел следом, направляясь к новому дому, где жил со старухой Канев.

Когда он возвратился, Шумихин уже созвал бригадиров на разнарядку. Они входили, грелись самокрутками, делились редкими впечатлениями. Шумихин коротко спрашивал каждого, больше всего его интересовало количество добровольцев.

— Смирнов? — деловито и сурово спрашивал старик.

— Пятеро оставались. Из них один нездоров.

— Сколько обморозилось?

— Двое. Самую малость, носы…

— Сокольцов?

— Два лодыря. Но я их завтра…

— Обморожения?

— Ни одного. Я их в поту держал само собой, по сезону…

— Опарин?

— У Опарина, Тороповой и Кочергина вышли все до единого, обморожений не было.

Николай записал выполненные объемы, полюбопытствовал у Шумихина:

— А Глыбин как?

— Совсем не выходил, ч-черт!..

9. СЕВЕР — ТВОЯ СУДЬБА

Фронтовые письма, белые голуби!

Кто не ждал вас в годы войны с острой, пронзающей тревогой и тайной надеждой на встречу! У кого не трепетала душа перед сумкой почтальона, таившей в бесконечном множестве конвертов лютое горе, сиротство и неизбывную человеческую боль…

Из города пришла почта. И, казалось, не успели еще письма попасть в руки адресатов, как заволновался поселок: не ожил, не встрепенулся, а мрачно зашумел, как замутненный суходол в грозу.

Плакала Дуся Сомова, знатный лесоруб, по младшему брату. «Пал смертью храбрых…» — скупо и торжественно-строго значилось в письме. Уткнувшись в грудь Дуси, плакала горючими слезами ее подружка, что получала от солдата письма чаще, чем его сестра.

А гармонь в красном уголке вдруг захлебнулась на разухабистом куплете в беспорядочном переборе ладов и, вздохнув, тоскливо резанула по сердцу:

Умер бедняга в больнице военной.

То была давно забытая надрывная песня, со старой германской войны, ожившая в народной памяти с новой бедой.

Михаил Синявин потерял брата. Он лежал грудью на замызганном столе, бросив черную, будто вываренную в смоле, голову на кулаки. Скрипел зубами: