Черные бабочки - Моди

Это не может быть правдой.

Не могу поверить, что она ушла так, просто оставив записку, будто пошла за хлебом. Для своего отца она написала две страницы.

Это, наверное, моя вина. Наверняка это моя вина, но я не знаю, что сделал не так. Я перебираю все в голове, последние часы, последние дни. Вчера в поезде у меня было ощущение, что ей стало легче. Мы перевернули страницу. Ножницы были выброшены. Остальное стало лишь плохим воспоминанием, и пусть она ничего и не говорила — она никогда не говорит в такие моменты, — я рассказывал ей о том, что мы собираемся делать, что нам еще предстоит увидеть. Нашу новую жизнь. Нашу новую машину. Рим, Венецию, каналы, все такое. Она слушала. Она уснула, положив голову мне на плечо, как она всегда делает, уцепившись за мою руку, как маленькая обезьянка. Ей нравится, когда я так ее называю. Она мне говорит, что я ее дерево.

Нельзя жить без своего дерева.

Я искал везде, и это меня немного успокоило, потому что она ничего не взяла с собой. Ни свой большой чемодан, ни рюкзак. Она взяла только маленькую сумку для выезда на выходные, коричневую с карманами, и косметичку. Все ее вещи: платья, блузки, туники, джинсы, туфли, пояса — все еще здесь, плотно уложенные в шкафу, который стал слишком маленьким. Даже новый свитер, белый с большим воротником-гольфом. Она без ума от этого свитера и никогда бы не ушла без него. Не навсегда.

Мне странно чувствовать ее запах.

Но я знаю, что она вернется. Это всего лишь удар ниже пояса. Прихоть. Ее отец умер, ей нужно немного воздуха. Немного времени. И если это моя вина, я сделаю все, чтобы она была счастлива. Как раньше. Я перестану есть жареную картошку, перестану пить пиво, буду есть овощи. Буду заниматься спортом. Пойду бегать в парке, как другие дураки в воскресенье, в костюме, который она мне подарила, но который я никогда не надевал. Мы пойдем в театр. Мы пойдем в кино. Я буду многое планировать, даже если она не попросит, романтические свидания, походы по ресторанам. Я перестану читать «Телепрограмму», буду смотреть меньше футбола. Только финалы. И, возможно, полуфиналы. Я выброшу свои слишком широкие джинсы, куплю новые вещи, красивые, как она любит, вещи из кашемира, из чистой шерсти, ботинки за 300 франков, которые будут натирать ноги. И она получит свою собаку, даже если это неудобно, даже если нам придется ее везде таскать. Давно она мечтает о собаке.

И мы отправимся в Париж.

Я готов, теперь.

Я скажу ей обо всем этом сегодня вечером. Когда она вернется.

По возможности до ночи, потому что сейчас всякое может случиться. Я думаю, что с такой погодой и усталостью ей наверняка нужно что-то поесть. Поэтому включаю духовку. Вынимаю посуду. Доску для нарезки. Молоко, муку. Если я начну сейчас, ее будет ждать любимая еда, хорошо разогретая. Это ей поможет. К счастью, я купил все необходимое: цикорий, сыр грюйер[48], ветчину самого высокого качества, нарезанную, как она любит. Настоящий пир.

И если не сегодня, то завтра. Она вернется, я знаю это, уверен в этом. Мы не можем ничего делать друг без друга. Она не умеет готовить, я не разбираюсь в бухгалтерии. Без нее я потеряю всю клиентуру, да и ей навряд ли захочется ковыряться в моторе. Ей нужен мой шум, мне нужна ее тишина. И она знает, что я не могу заснуть без нее.

Она вернется, потому что я ее дерево. Ее якорь. Ее парень, ее брат, ее тень. Я воздух, которым она дышит. Я земля под ее ногами.

Она вернется, когда будет готова.

И я буду ждать.

* * *

Ожидание. Дождь. Боль в спине. Стрелки часов неподвижно стоят на циферблате, время течет как бетон. И этот кукольный городок, без воздуха, без света, где на каждом лице написано имя. Она знает всех, до запаха их черепов, и их глаза следуют за ней, потому что здесь хотят знать. Все знать. Что она делает одна, парикмахерша, в то время как люди ужинают, с коричневой сумкой и шерстяной шапкой, которой никого не обманешь. Зачем она ждет автобус, под моросящим дождем, среди зонтиков, когда у нее есть машина и мужчина, чтобы вести ее. Ей машут рукой. Улыбаются. И она заставляет себя, в последний раз, последние слова, мадам Сольбер, все хорошо, а у вас? Она полюбила их, этих людей, этот город, они были ее пещерой, убежищем, приютом. Они укачивали ее, они видели, как она росла. Они укрыли ее от самой себя. Но сегодня дождь слишком сильный. Они двигаются медленно, медленнее, чем когда-либо, и эта очередь, которая не продвигается, поэтому она поворачивается, ей показалось, что увидела его, но нет, это не он, просто силуэт. Она толкается локтями, уклоняется от взглядов, извиняется, и, да, она хочет место, зачем стоять в очереди, если не хочешь место. Далеко от двери, далеко от водителя. Далеко от этого города, который она покидает с сожалением, хоть и ненавидит его.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Десять лет.

Она садится на заднее сиденье, за дверью аварийного выхода, предпоследний ряд, место 44. Она кладет сумку на колени, выпрямляет спинку, проводит рукой по запотевшему окну. Но улица остается размытой, мокрой, влажной, и огоньки сверкают. Она дышит и ждет. Минутная стрелка медленно движется вперед и шепчет, что еще есть время спуститься. Но автобус наконец трогается, багажный люк закрывается. Включаются стояночные огни. И ее сердце сжимается.

Она чувствует вес часов на запястье, ее первый настоящий подарок, марка «Лип», белый циферблат, кожаный ремешок, золотой замок, в нелепой упаковке, с кривым узлом. Ей не хватило духу оставить их, как оставила все остальное, но она чувствует их тяжесть, поэтому расстегивает ремешок. И кладет их на свободное место, по другую сторону прохода, чтобы предложить им новую жизнь. Отсюда она не унесет ничего, кроме образов, набора для макияжа и ребенка, которого носит в животе.

Огни города отдаляются, говорящий в нос голос шипит в микрофон. Две женщины тихо смеются. И дорога. Ночная дорога, мягкая и знакомая, платаны, которые проносятся в лучах фар. Она снимает шапку, потряхивает головой, рассыпая свои короткие волосы. В черной светящейся дымке габаритных огней ее лицо почти как у незнакомки. Но рыжие волосы ее выдают, они продолжают ее преследовать. Она покрасит их в коричневый, черный, медный, все равно, лишь бы быть другой.

За окном уже ничего не видно, и все же она смотрит. Дождь струится. Ее отражение в стекле. Ей нравится ночью на дорогах, дороги без пейзажа, в отличие от него, который любит знать, куда едет, который читает указатели и останавливается, чтобы расшифровать карту. Ночь — это длинная белая полоса, она разворачивается как лента, успокаивает, обволакивает. Ее веки тяжелеют под рев двигателя, вибрации сиденья, дыхание дороги. Запах пластика. Холодные окурки. Ощущение, что она далеко, очень далеко, как ребенок, который убегает из дома. Воспоминания смешиваются, другие ночи, другие дороги. Она почти ощущает, как он, сидя рядом, говорит теплым голосом, что все будет хорошо.

Но это другой голос. Другой запах. Парфюм, вызывающий отвращение, незнакомое локтем давление на ее сиденье. Здравствуйте. Она отводит взгляд, но он настойчив, наклоняется и дышит на нее, как и все остальные. Он хочет сесть. Потому что место свободно. Потому что он тоже свободен. Потому что ехать на автобусе долго.

Можно?

Она поднимает глаза на него, на его улыбку, его запах, его самодовольство. Ей хотелось бы сказать ему — нет, просто нет, но ничего не приходит, только усиливающаяся ярость, которую он видит в ее глазах. Она выпрямляется, он отходит, он вынужден вытерпеть слова, которые она выкрикивает на него, как удары ножницами. Он удивляется, он извиняется, затем он смеется, чтобы придать себе важности. Потому что она сумасшедшая. Потому что он не знает, что другие умерли за меньшее. Многие другие. Неизвестные, мальчики с пляжа, соблазнители на заправке. Грубые, настойчивые, пристающие. Пряди в коробке для сигар. Все эти ничтожества, которые думали, что могут прислониться к ее сиденью. У них всех одинаковый запах пота, масел, табака и алкоголя. Одинаковый запах насилия. Она охотилась на них. Преследовала. Уничтожала. Она ни разу не опустила глаза. Ее рука ни разу не дрогнула. Они падали, как кегли, задыхаясь в собственной крови, с их плечами и крепкими руками, и органом, которым они так гордились, который стал всего лишь слизняком. Они умирали, не понимая, потому что никто не боится женщины. Они смотрели на него, на него. Никогда на нее. Как будто это был он, державший ножницы. До последнего вздоха они сомневались, но она смотрела им в душу. Удар за ударом. Ни разу не отводя глаз.