В ожидании Махатмы - Разипурам Нарайан

— Мы никого намеренно не убивали. Я всегда слежу, чтобы ничьей жизни не угрожала опасность, но, если, несмотря на все наши предосторожности, какие-то люди попадают в заваруху и гибнут, это не наша вина.

— А многие еще попадают под пули полицейских, когда собираются по нашему призыву, а полицейские начинают их разгонять, — сказал Шрирам.

— Это уж нас не касается, — заявил Джагадиш. — На войне всегда кого-нибудь убивают. Но знаешь, важно не размышлять, а делать свое дело. Махатмаджи сам меня этому учил, когда я был с ним в Вардхе. Послушай, не ломай ты себе голову над этими вопросами. Он нас просил делать для нашего движения то, что умеем, каждый в меру своих способностей.

* * *

В один прекрасный день Джагадиш вгляделся в физиономию Шрирама и заявил:

— Прекрасные усы! Лучших я в жизни не видывал!

С помощью бритвы и ножниц он помог Шрираму закрутить концы усов вниз, а потом достал откуда-то старые очки в серебряной оправе и водрузил их Шрираму на нос. Он выдал ему также великоватый сюртук с застежкой под самое горло и белый тюрбан. Велел ему пропустить дхоти меж ног и повязать его так, как повязывают все респектабельные мужчины. Когда после всех этих приготовлений Шрирам глянул в крошечное зеркальце, перед которым обычно брился, он мало что увидел, однако не без основания заметил:

— Я похож на оптового торговца рисом.

Джагадиш одобрительно кивнул и с нескрываемым удовольствием произнес:

— Верно, верно… Если б я только мог поставить тебе на лоб темный знак касты, впечатление было бы полным.

Когда около семи солнце ушло за горизонт, Шрирам отправился в путь. Он чувствовал себя совсем другим человеком: он бы не удивился, если б Бхарати его не узнала. «Она и не разберет, что это за торговец рисом к ней пожаловал», — подумал он с усмешкой. От очков у него разболелась переносица, очки то и дело сползали на кончик носа, перед глазами все плыло. «Это мне за то, что не послушался Бхарати и не сдался в руки полиции!» — размышлял он. Дойдя до маленькой станции, он влез в поезд, идущий в Мальгуди. В купе дремали пассажиры. Он не стал их будить. «Уважающий себя торговец рисом не пожелает разговаривать с этой публикой», — подумал он и, усевшись, равнодушно уставился на пассажиров. Джагадиш оказался просто гением: Шрирам чувствовал, что усы его совсем преобразили, он словно маску нацепил — лучше и не придумаешь!

В Мальгуди от вокзала до бойни надо было идти с час по Базарной улице к югу. Шагая по знакомым улицам, Шрирам загрустил. Кажется, целый век здесь не был! Где-то за примолкшими лавками с темными окнами находился бабушкин дом.

Джагадиш снабдил его точными инструкциями. Торговец рисом должен затаиться у восточной стены бойни. Бхарати выйдет в уборную, что находилась здесь на углу, станет на валун, который специально сюда подкатили, и заговорит с ним через стену. Шрирам не знал, заметит ли она его усы в темноте и сможет ли он коснуться ее руки. Он терпеливо ждал. На ратуше пробило два. Его клонило в сон. Он вспомнил, как Бхарати назначила ему свидание в три утра, когда Махатма приехал в Мальгуди. «Видно, любит не давать людям поспать», — думал он. Он неподвижно сидел на земле. Часы на ратуше пробили три. «Сколько ж мне здесь сидеть? — размышлял он. — Может, надо мной подшутили?» Он начинал сердиться.

— Эй! — окликнул его чей-то голос.

Он поднял глаза. Над стеной появилась чья-то голова. Но это была не Бхарати, а одна из надзирательниц.

— А где же..? — начал Шрирам, вскочив.

— Ш-ш-ш, тише. Она не придет.

— Не придет?

— Нет. Лови-ка.

Она бросила ему письмо.

— Прочитай, — сказала голова, — и уходи побыстрей.

Торговец рисом побрел прочь, сжимая в руке листок бумаги. В голове у него гудело от тысячи всяких мыслей.

Под первым же уличным фонарем он развернул записку, Листок был вырван из блокнота для записей. На нем карандашом было наспех написано: «Я не могу заставить себя увидеться с тобой сегодня. В таких условиях это было бы унизительно. Бапу нам всегда говорил, что прибегать к обману нечестно. В тюрьме мы должны соблюдать правила или, если удастся, открыто менять их ненасильственным путем. Прости меня. Мы еще увидимся. Но прежде, прошу тебя, сходи к бабушке. Один арестант здесь сказал мне, что она очень больна. Долг твой — рискнуть жизнью и повидаться с ней. Иди, пока не поздно».

* * *

Мало кто мог бы его узнать, когда он поднялся по ступенькам дома № 14 по Кабирской улице. Он увидел, что из дома выходит лавочник Канни и тихонько прикрывает за собой дверь. Шрирама он не узнал, а тот на миг забылся и почти безотчетно его окликнул:

— Канни!

Его выдал голос. Канни замер и внезапно воскликнул:

— А-а, это наш молодой хозяин! Господи, что же ты натворил? Бросил свой дом и старушку, которая тебе и отцом, и матерью, и всем на свете была! Слава богу, хоть сейчас вернулся! Но ты опоздал.

— Почему? Почему? — закричал Шрирам. — Что случилось?

— Она умерла. Она умерла вчера ночью, в десять часов.

Шрирам оттолкнул его и вбежал в дом. Там, в памятной ему комнате под милой его сердцу старой лампой лежала бабушка. Она была накрыта белой простыней. Две соседки бодрствовали возле нее.

Сердце у Шрирама сжалось. Знакомые стены: старый календарь, который так и лежал себе под черепицей с крыши, медный сосуд на окне, в котором она держала воду для питья. Кресло, которое он купил ей из своих первых денег, стояло там, куда он его поставил. Ему вспомнилась прошедшая здесь жизнь. Он пошел в угол дома и посмотрел на свои книги, ручки, одежду, откинул крышку своего жестяного сундучка и заглянул в него. Все его вещи, которые он помнил с детства, хранились здесь в целости и сохранности. Женщины следили за ним тусклыми сонными глазами. Шрирам заплакал. Он не мог утереть слезы: ему мешали очки. Он сорвал их и швырнул на пол, но в ту же минуту подумал: «За это я перед Джагадишем отвечу. Я себя выдаю».

Канни стоял в дверях, с почтением склонив голову.

— Какой у нее властный вид! Даже сейчас! — воскликнул он. — Великая душа!

— Я не могу поверить, что она умерла. Она кажется спящей! — проговорил Шрирам. — Откуда вы знаете, что она умерла?

Канни только мрачно усмехнулся в ответ.

— Лучше дай телеграммы всем родственникам. Я уверен, что многие захотят с ней проститься.

Шрирам, тихо плача, опустился на пол рядом с бабушкой. Женщины взглянули на него, не прерывая должного молчания. Обратившись к Канни, они спросили:

— Из родственников только он приехал или еще кто-то будет?

Но тот сделал вид, что не слышит. Ночь замерла за окном, не слышно было ни звука. Даже уличные собаки спали. В тусклом свете лампы шелестели лишь тихие голоса женщин; весь мир, как и бабушка, спал. Внезапно Шрирам поднялся, подошел к Канни, положил ему руку на плечо и шепотом сказал:

— Канни, я очень голоден. Может, ты откроешь лавку и дашь мне что-нибудь поесть? В кухне у нас нет никакой еды.

— Откуда же ей там быть? Она так долго болела. Эти женщины приносили ей молоко и овсянку.

— Я очень голоден, Канни, — повторил жалобно Шрирам.

Канни звякнул ключами и сказал:

— Пошли.

Они пересекли улицу. Канни отпер лавку, зажег лампу. Шрирам взошел на крыльцо и, переступив порог, запер дверь изнутри на засов. В лавке было жарко и душно. На стенах висели связки бананов, в больших стеклянных банках лежало печенье и булочки, и на все это, конечно, взирала европейская королева с румяными щечками. Шрирам пожаловался на духоту. Канни ответил:

— Я не хочу, чтобы кто-либо заподозрил, что ты здесь. Впрочем, может, выдать тебя и получить награду? Это будет повыгоднее, чем торговать в наши дни!

Шрирам и не подозревал, как он проголодался. Он ел все подряд и никак не мог насытиться. Канни вынул листок бумаги и подсчитал.

— Две рупии и четыре анны. Я запишу на твой счет.

Утолив голод, Шрирам спросил:

— Расскажи мне о бабушке. Что с ней было?

Канни помолчал, а потом ответил:

— С того дня, как в ее дом пришли полицейские и начали спрашивать о тебе, она потеряла… как бы это сказать?.. свой прежний дух. Ей казалось, что ты ее предал. Ты, может, думал о Махатме и прочем, но она знала только то, что ей люди сказали: что ты убежал из-за девушки. Ей это было очень обидно. Из дому она почти не выходила, а когда полицейские пришли за твоими фотографиями, то она вконец расстроилась. Ей казалось, она уже больше не сможет смотреть людям в глаза. И без конца повторяла, что ты ее предал. Полицейские и ко мне наведались. Я им сказал: «Не мешайте мне работать. Что мне теперь — за всех шалопаев в городе отвечать? Разве я виноват, что у меня лавка напротив их дома?» Так они и ушли ни с чем. Не надо было тебе уходить из дому, не сказав ей ни слова. Она не могла это пережить. Она говорила: «Змееныш есть змееныш, даже если отпаивать его коровьим молоком. Он может поступать только так, как все змеи».