Лакомые кусочки - Марго Ланаган

Здесь же, в холодной комнате, вместе со мной одеваются Фуллер, Вольфхант и Стоу. Они шумят и куражатся, стараясь скрыть благоговейный страх перед жесткими медвежьими шкурами.

— Почему нельзя надеть костюм Медведя поверх собственной одежды? — поинтересовался Стоу. — У этих штанов ужасно толстые швы, от них все дико чешется.

— Бестолочь, — сказал отец Вольфханта. — Бегая в этих шкурах, ты сдохнешь от жары. Вдобавок девушкам приятно думать, что у тебя под шкурой ничего нет. И девицам, и их мамашам. Кому захочется увидеть торчащую из-под шкуры рубаху? Голое тело — самое главное. Мускулы и здоровый мужской пот! — Он принялся натирать лицо сына смесью масла и сажи с таким энтузиазмом, что Вольфхант-младший вскрикнул. — А ну, не скули! — расхохотался отец. — Как я могу гордиться сыном, если он тявкает, словно щенок?

— Фу-у, — наморщил нос Стоу. — Смердит-то как! — Он понюхал подмышку костюма. — Десять поколений вонючих отцов и дедов?

— Десять поколений Медведей! — взревел отец Вольфа. — Гордости и традиций! Сегодня счастливейший день в моей жизни! — Он смачно поцеловал сына в лоб, отчего на губах у него отпечаталась сажа.

— Давай намазывай мне руки, старый слюнтяй, — сконфузился Вольф. — И пожирней, чтобы я мог оставить как можно больше меток!

Дядя завязал мне сзади тесемки на верхней части костюма. Снять костюм без посторонней помощи я уже не смогу — разве что шапку с медвежьей головой. Я считался взрослым мужчиной, однако сам ощущал себя младенцем в детском нагруднике.

Дядя был единственным, кто хранил молчание. «Я думаю о Винсе», — сказал он сегодня утром, когда пришел ко мне с чашкой горячего молока. «Знаю», — ответил я. Я тоже вспоминал отца. Глубокая зима, Па — исхудавший и бледный, прикованный к постели. От этого зрелища наворачивались слезы, и — да, я плакал. «Я больше не увижу солнца, — сказал нам отец, когда закружили зимние вьюги. — Нет, Давит и Аран, вы ничем не сможете мне помочь. Я ухожу длинной дорогой, которая ведет под землю».

«Так поверни назад, глупец!» — мысленно вскричал я, но не осмелился произнести это вслух. Я был слишком убит горем, а теперь, конечно, жалею о том, что ни я, ни Аран не сказали отцу нужных слов. Нужно было не давать ему покоя, ругаться, стыдить, умолять. Тогда он остался бы с нами.

За окном гудел ветер.

— Похоже, снова пойдет снег, — сказал я.

Весна в этом году никак не решалась вступить в свои права. На деревьях уже набухли почки, а метели все кружили, и тепло не спешило приходить.

— Самое большое — чуть-чуть припорошит, — возразил дядя, — а тебе и вовсе не грозит замерзнуть.

— Ага, — поддакнул Стоу, — даже если снег будет валить стеной, тебе будет жарко и голышом — под кучей девок!

О боги. Как только Совет назвал имена избранных, я даже без медвежьей шкуры и сажи на лице ощутил на себе женские взоры. Мне было неловко. Я боялся поднять глаза и прочесть в их взглядах вопрос, безмолвную оценку, непристойную картину. До этой весны ни одна девушка не замечала, что я вырос. Я вел себя тише воды, ниже травы, и надо же случиться такому невезению. Под черной тенью тяжелых несчастий, которые мне выпали, взросление мое шло незаметно. Я стал мужчиной неожиданно для всех и даже сам чуть-чуть удивился этому. А теперь все на меня пялились, я чувствовал это везде и во всем. Стайки девчонок замолкали, когда я проходил мимо. «Выбирай любую!» — шипел мне на ухо Норс, долговязый нытик, которого никогда бы не сделали Медведем.

Выбирать? Уже одна мысль об этом повергала меня в замешательство. Разве Па выбирал Ма, а дядя — тетю Нику, будто спелые груши на дереве? Правда, обе женщины оставили мужей вдовцами, сломавшимися под этим ударом судьбы, так что, вероятно, подобный способ выбора жены и мне не принесет счастья.

— Готово, — объявил отец Вольфа.

Он потер глаз тыльной стороной ладони, отступил назад и окинул нас придирчивым взором. Стоу и Вольф уже надели медвежьи шапки, отец Фуллера натирал пятки сына сажей.

— Лучшие из лучших во всем городе!

— Верно, — довольно кивнул Стоу. Он с самого начала не сомневался, что его сочтут достойным. Этот сумеет выбрать себе жену, выстроить хихикающих девиц в шеренгу и показать пальцем на ту, которая ему подходит.

Дядя поглядел на меня, одного из четырех Медведей, и часто-часто заморгал, чтобы смахнуть с ресниц слезы гордости. Он похлопал меня по мохнатой руке, и в этом прикосновении я ощутил переполнявшие его чувства. Я улыбнулся, довольный тем, что он сегодня здесь и что тоже доволен.

— Ну и зубищи у тебя, — произнес дядя шутливо, уже совсем другим голосом, и снова потрепал мех на шкуре.

Мы вышли в зал. Старые Медведи приветствовали нас радостными возгласами. Кто-то пустил слезу, кто-то уже разливал по кружкам вино, чтобы не промерзли кости.

Хогбек Старший, который сидел в кресле, напоминавшем трон, благословил нас на своем мудреном языке. Потом с напутствием выступил долговязый священник, изможденный, одетый во все черное, точно лунная тень; в его манере, как обычно, сквозила укоризна. Последним слово взял мэр, единственный, чьи слова мы более или менее поняли: дескать, какие мы прекрасные юноши, как этот день запомнится нам на всю жизнь, и тому подобное. Мы смирно стояли и слушали, и старики за нашими спинами тоже тревожно притихли. Наконец с речами было покончено.

— Вперед, парни, — негромко сказал отец Стоу.

Фуллер восторженно гикнул, и тогда это началось; тогда все почувствовали, и у меня внутри все обожгло, будто от лакричного бренди: Праздник Медведя. Это наш день, он принадлежит не отцам, не братьям и не друзьям, а лишь нам четверым. Я перестал быть собой, превратился в одного из четырех Медведей. Я ног под собой не чуял!

Мы помчались вверх по ступеням башни, вырвались на парапет, к яркому солнцу, и побежали вдоль стены. Как только нас заметили, поднялся гвалт: мужчины приветственно кричали, женщины визжали, толпа задрала головы. Именно женский визг придал нам силы: острый как лезвие ножа звук достиг моих ушей и пронзил мозг, однако в желудке было тепло и покойно, словно жирное мясо и прозрачный эль подкрепили меня на весь этот трудный день.

Мы громко ревели, скребли когтями воздух и бегали взад-вперед вдоль зубчатой парапетной стены, перевешивались через край и угрожающе рычали. Все дети, и мальчики, и девочки, делают это понарошку, в игре, однако мы не играли; мы превратились в настоящих Медведей, стали живым воплощением детской мечты, и у нас была цель — напугать зиму, пробудить своим диким буйством весну.

Перевоплощение полностью захватило меня, я настолько перестал быть собой, что даже не помнил, как спустился с башни. Как бы то ни было, я очутился на улице, и теперь оставалось лишь следовать простым правилам. Всякую особь женского пола, которая попадалась мне на пути, будь то молоденькая девчонка или старуха, я хватал, смачно целовал, пачкая ее лицо сажей, отталкивал и с ревом несся дальше. Если девушка визжала от страха и убегала, я догонял ее, валил на землю и как следует перемазывал жирной смесью сажи и масла со своих ладоней и лица. Когда мне протягивали младенцев, перепуганных так же, как в свое время был перепуган я, сидя на руках у матери, я смягчал голос до сердитого рычания и аккуратно оставлял на маленьких щечках черные следы указательным и большим пальцем. Все это я делал, не произнося ни слова. Среди женщин были и такие, кто в нарушение правил забегал в дом. В этом случае я имел право ринуться следом, испачкать и разбросать все вещи, а также разбить один предмет — я предпочитал горшки, — если нарушительница не подставит для поцелуя щеку.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});