Юмористические рассказы - Стивен Ликок

Не знаю почему, но я с самого начала почувствовал, что Беверли-Джонс разочаровался во мне. Правда, он ничего не сказал. Но я понял это. В первое же утро, еще до обеда, он повел меня осматривать свои владения. Жаль, что я заблаговременно не разузнал, что именно должен говорить гость, когда хозяин показывает ему свой участок. До сих пор мне и в голову не приходило, каким жалким невеждой я был в этих вопросах. Я отлично выхожу из положения, когда мне показывают сталелитейный завод, фабрику содовой воды или еще что-нибудь в таком же роде, действительно достойное удивления. Но когда мне показывают дом, землю и деревья, то есть то, что я постоянно, всю свою жизнь, вижу вокруг себя, я совершенно теряю дар речи.

- Вот эти большие ворота, - сказал Беверли-Джонс, - мы поставили только в нынешнем году.

- Ах, так! - ответил я.

И все. Почему было им не поставить ворота в нынешнем году? Право же, меня ничуть не интересовало, когда они поставили их - в нынешнем году или тысячу лет назад.

- У нас было целое сражение, - продолжал он, - пока мы наконец не остановились на песчанике.

- Неужели? - сказал я. Что еще тут можно было сказать? Я не знал, какое сражение имелось в виду, не знал и того, кто с кем сражался. А кроме того, для меня и песчаник, и мыльный камень, и любой другой камень ничем не отличаются один от другого.

- Вот этот газон, - сказал Беверли-Джонс, - мы разбили в первый же год нашего пребывания здесь.

Я ничего не ответил. Когда он говорил, то смотрел мне прямо в глаза, и я тоже прямо смотрел на него, но у меня не было причин оспаривать его утверждение.

- Вот эти кусты герани, вдоль ограды, - продолжал он, - являются своего рода экспериментом. Они вывезены из Голландии.

Я пристально рассматривал кусты герани, но продолжал молчать. Из Голландии? Ну и прекрасно! Почему бы нет? Эксперимент? Отлично. Пусть будет эксперимент. У меня нет никаких особых соображений по поводу голландского эксперимента.

Я заметил, что по мере того как Беверли-Джонс показывал мне сад, он становился все мрачнее и мрачнее. Мне было жаль его, но я ничем не мог ему помочь. В моем образовании явно имелись серьезные пробелы. По-видимому, умение осматривать то, что вам показывают, и делать уместные замечания - это какое-то особое искусство. Я им не владею. И теперь, глядя на пруд, я думаю, что мне уже, пожалуй, никогда не удастся овладеть им.

А между тем каким простым кажется все это в устах другого! Разницу я увидел очень скоро, на следующий же день - на второй день моего пребывания здесь, когда Беверли-Джонс повел по саду юного Поплтона - того самого молодого человека, о котором я уже упоминал и который вот-вот запоет фальцетом где-нибудь в гуще лавровых деревьев, возвещая, что дневные забавы начались.

Поплтона я немного знал и раньше. Я встречал его иногда в клубе. Там он всегда производил на меня впечатление круглого идиота: шумный, болтливый, он вечно нарушал клубные правила, предписывающие соблюдение тишины. Однако я вынужден признать, что этот субъект в своем летнем фланелевом костюме и соломенной шляпе умеет делать то, чего я делать не умею.

- Вот эти большие ворота, - начал Беверли-Джонс, обходя с Поплтоном свои владения, меж тем как я плелся сбоку, - мы поставили только в этом году.

Поплтон, у которого тоже есть дача, бросил на ворота весьма критический взгляд.

- Знаете, как поступил бы я, если б эти ворота принадлежали мне? спросил он.

- Нет, - сказал Беверли-Джонс.

- Я бы расширил проезд на два фута. Ворота слишком узки, дружище, слишком узки.

И Поплтон горестно покачал головой, глядя на ворота.

- У нас было целое сражение, - сказал Беверли-Джонс, - пока мы наконец не остановились на песчанике.

Я обнаружил, что с кем бы Беверли-Джонс ни разговаривал, метод вести беседу был у него всегда один и тот же. Меня это возмутило. Не удивительно, что все давалось ему так легко.

- Большая ошибка, - возразил Поплтон. - Песчаник недостаточно прочен. Посмотрите. - Он поднял большой камень и начал колотить им по ограде. - Вы только взгляните, как легко отскакивает ваш песчаник! Да ведь он просто крошится. Ну вот, пожалуйста, отлетел целый угол!

Беверли-Джонс не выдвинул никаких возражений. Я начал постигать, что между людьми, у которых есть собственные дачи, существует какое-то особое взаимопонимание, нечто подобное тому, что связывает между собой членов масонской ложи. Один показывает свои владения, другой поносит их и разрушает. И все сразу становится на свое место.

Беверли-Джонс показал пальцем на газон.

- Этот дерн никуда не годится, старина, - сказал Поплтон. - Он слишком мягок. Посмотрите, мой каблук сразу продырявливает его. Вот дыра! И вот! И вот! Будь у меня башмаки покрепче, я бы распотрошил весь ваш газон.

- Вот эти кусты герани, вдоль ограды, - сказал Беверли-Джонс, - своего рода эксперимент. Они вывезены из Голландии.

- Но, дорогой мой, - возразил Поплтон, - ведь вы посадили их совершенно неправильно. Они должны иметь наклон от солнца, но никак не к солнцу. Погодите... - Тут он поднял заступ, оставленный садовником. - Сейчас я выкопаю несколько штук. Посмотрите, как легко они поддаются. Ой, этот куст сломался. Вечно они ломаются. Ну, ладно, я не стану с ними возиться, но когда ваш садовник будет снова сажать их, не забудьте ему сказать, чтобы он придал им наклон в сторону от солнца. В этом все дело.

Затем Беверли-Джонс показал Поплтону свой новый шлюпочный сарай, и Поплтон пробил молотком дыру в стене, чтобы доказать, что обшивка чересчур тонка.

- Если бы это был мой сарай, - сказал он, - я отодрал бы все доски до единой и заменил их гонтом и штукатуркой.

Как я заметил, прием Поплтона состоял в том, что сначала он мысленно присваивал себе все вещи Беверли-Джонса, а потом портил их, после чего, уже испорченными, возвращал Беверли-Джонсу. И, кажется, это нравилось им обоим. Видимо, в этом-то и состоит настоящий способ развлекать гостей и развлекаться самому. Побеседовав примерно с час в таком же духе, Беверли-Джонс и Поплтон расстались, весьма довольные друг другом.

Однако, когда этот же прием решил испробовать я, ничего хорошего у меня не получилось.

- Знаете, что я сделал бы с этой кедровой беседкой, будь она моей? спросил я на следующий день у моего хозяина.

- Нет, - ответил он.

- Я бы снес ее и сжег, - сказал я.

Но, как видно, я сказал это слишком свирепым тоном. Беверли-Джонс обиженно взглянул на меня и ничего не ответил.

Не то чтобы эти люди не проявляли ко мне должного внимания. Нет. Я убежден, что они делали все, что было в их силах. И если мне суждено встретить здесь мой смертный час, если - будем уж говорить прямо - если мое бездыханное тело будет найдено на поверхности этого пруда, я хочу, чтобы у моих хозяев остался этот документ, подтверждающий их доброе ко мне отношение.

- Наш дом - Приют Свободы, - сказала мне миссис Беверли-Джонс в день моего приезда. - Знайте, здесь вы можете делать все, что угодно.

Все, что угодно! Как мало они меня знают! Мне угодно было бы ответить: "Сударыня, я достиг того возраста, когда многочисленное общество за завтраком для меня совершенно невыносимо; когда какие бы то ни было разговоры раньше одиннадцати часов утра выводят меня из равновесия; когда я предпочитаю съедать свой обед в тишине и спокойствии или, в крайнем случае, в атмосфере той корректной веселости, какую создает чтение юмористического журнала; когда я уже не могу носить нанковые брюки и цветную куртку, не испытывая при этом унизительного ощущения собственной неполноценности; когда я уже не могу прыгать и резвиться в воде, подобно молодому окуньку; когда я уже не в состоянии петь фальцетом и танцую, к великому моему сожалению, еще хуже, чем танцевал в молодости; когда радостное и веселое настроение посещает меня лишь как редкий гость, - ну, скажем, где-нибудь в театре, на забавном фарсе, - но отнюдь не является ежедневным спутником моего существования. Сударыня, я не гожусь на роль дачного гостя... И если ваш дом - действительно Приют Свободы, то позвольте, о, пожалуйста, позвольте мне покинуть его!"

Такую вот речь произнес бы я, будь это возможно. Но при настоящем положении вещей я могу только повторять ее про себя.

В самом деле, чем больше я обдумываю все происходящее, тем более невыносимым представляется мне - во всяком случае, для человека моего душевного склада - положение дачного гостя. По-видимому, эти люди, да, должно быть, и все дачники вообще, стремятся жить в каком-то непрерывном вихре развлечений. Все, решительно все, что бы ни случалось в течение дня, воспринимается ими как повод для буйного веселья.

Но сейчас я уже могу думать обо всем этом без горечи, спокойно, так сказать ретроспективно. Скоро наступит конец. Ведь если я в столь ранний час пришел сюда, к этим тихим водам, - значит, дело зашло слишком далеко. Положение стало критическим, и я должен поставить точку.

Это произошло вчера вечером. В то время, как все остальные под звуки патефона танцевали на веранде фокстрот, Беверли-Джонс отвел меня в сторону.