Маркиз и Жюстина - Олег Волховский

– И почему ты не водишь машину?

– Потому что навернусь.

– Ты и так навернешься, – говорит Кабош. – Может, передумаешь?

– Да ты, как в монастыре, право! Трижды отречься!

– Во всяком обряде есть свой резон. Так не передумала?

– Нет.

Я подаю ей руку у последней ступеньки. Ладонь холодная и влажная.

Здесь проходит невидимая черта, за которой наши роли меняются: в средневековом подвале, увешанном орудиями казни, стоит жертва и палач. Я посмотрел на нее этим новым взглядом, соответствующим новой роли, и она опустила глаза.

Срываю с нее платье и срезаю лифчик и трусики острым ножом. Кабош помогает. Два палача: мастер и ассистент. На этот раз мастер я.

У стены андреевский крест. Не совсем исторический. Обшитый кожей и мягкий (для удобства нижнего). Надеваем Жюстине кожаные наручи и поножи и кладем ее на крест. Слегка (не до боли) вытягиваем руки и ноги и фиксируем к кольцам. Кабош разжигает огонь в печке, чтобы нагреть клеймо, я беру иглы.

Жюстина мечтает о Нихене, но я не рискую. Иглы ставим, как мне: в плечи и выводя концы наружу.

Эпилируем волосы на попе. Обрабатываем место клеймения антисептиком.

– Жюстина! – зову я.

– Да, – она отвечает очень тихо, язык слегка заплетается.

Я кивнул.

– Нормально. Давай.

Кабош подает раскаленный трискель. Прикладываю к коже Жюстины. Крик, истошный, заполняющий все. Стараюсь не слышать и считаю про себя как можно спокойнее: «Раз. Два». Резко отрываю клеймо. Рука дрожит.

Мэтр изучает ожог.

– Ничего. Не передержал. Надо наложить повязку.

Жюстина без сознания; Кабош сует ей в нос нашатырный спирт; она стонет, открывает глаза. Кабош обрабатывает рану и возится с бинтами. Я отвязываю ее, на руках отношу в гостиную.

Стены, обитые вагонкой, отсветы пламени камина, у огня сидит Кабош, озабоченно смотрит на нас.

– Голова кружится и очень болит, – говорит она. – И подташнивает. Кабош, дай попить чего-нибудь.

Он налил ей стакан сока.

Я взял ее руку. Горячая. Даже слишком.

– Маркиз, Кабош, помогите мне встать. Где здесь туалет?

Ее рвет слизью и только что выпитым соком.

Уложили подальше от камина, чтобы не было даже намека на дым. Кабош отрыл настежь окна: из сада поплыл аромат зацветающих яблонь и первых весенних листьев. Вечер. Сумерки.

Кабош сходил за тонометром. Померил давление.

– Ну что? – спросил я.

– Гипертонический криз. Давно давление повышенное?

Жюстина посмотрела на него со всем удивлением, на которое только была способна в таком состоянии.

– Не знаю.

– Ну, вообще-то, на после экшен на всякий случай анаприлин держим. Но пока обходились, – заметил я.

– Угу! Закон половинок. Из гипертоников только половина знают о своей болезни, а из этой половины – только половина ее лечат, и из них – только половина эффективно.

Он накормил ее какими-то таблетками.

– Лежи! Боль успокоится – зови нас.

Я сел в кресло перед камином.

– Больше никаких иголок и никакого термо, – сказал Кабош. – Загубишь бабу!

* * *

– Вставай! Вставай!

Кто-то трясет меня за плечо.

– Отойдите от него! Лицом к стене! Встать!

Я с трудом открыл глаза: надо мною стоят три мента с дубинками.

Медленно сажусь на кровати, покачнувшись, спускаю ноги.

– На выход!

Меня ведут куда-то вверх по лестнице. С трудом переставляю ноги и держусь за стену (слава богу, хоть наручников не надели!). Ступени то и дело начинают плыть перед глазами.

В кабинете за столом сидит незнакомый мне человек в дорогом костюме, отглаженный, аккуратный и чисто выбритый.

– Присаживайтесь, Андрей Максимович. Я ваш адвокат.

Тяжело опускаюсь на стул.

– Государственный?

– Нет. Меня нанял ваш друг, Сергей Лобов.

– Докажите!

Самое страшное в тюрьме – полная информационная изоляция. И окружающая тотальная ложь. Не знаешь, кому можно доверять, и можно ли вообще доверять кому-нибудь. Чувствуешь себя беспомощным, слабым и загнанным в угол. И каждый шаг, как у канатоходца.

Адвокат кладет руку на стол и раскрывает ладонь. Там лежит трискель.

– Вы знаете, что это? – спрашиваю я.

– Да.

– Дайте мне пить.

Он протягивает мне бутылку с минералкой. Я выпиваю сразу весь литр и без церемоний вытираю рот ладонью.

– Спасибо. И поесть что-нибудь.

Открывает пластиковую коробку с бутербродами. Я где-то читал, что из голодовки следует выходить постепенно, на салатиках.

– Фрукты, овощи есть?

– Вот, это от Сергея.

Я уничтожил яблоко и два огурца. Не удержался и стащил пару кусочков колбасы с бутерброда.

– Все. Остальное уберите.

Он кивнул.

– Что с вами?

– Плохо выгляжу?

– Честно говоря, краше в гроб кладут.

– Избиение дубинками, плюс сухая голодовка, чтобы встретиться с вами.

– Больше так не делайте. Здесь связями и посулами можно добиться гораздо большего, чем подобным героизмом.

– Но добился же!

– Они не имели права не допустить адвоката.

– Все равно не хочется лебезить перед этой сволочью!

– Постарайтесь быть поспокойнее, эмоции вам только навредят.

– Постараюсь. Что вы знаете о моем деле?

Знает почти все. Кабош хорошо его проконсультировал.

– А как сами к этому относитесь?

– К чему именно?

– К Теме.

Он улыбнулся.

– С пониманием, но без сочувствия.

– Хитро! Ладно, сойдет. Врач будет?

– Постараюсь организовать. Было бы неплохо доказать применение пыток. Вы наговорили лишнего.

– Что, например? Я же, как под присягой: правду и только правду.

– Здесь важна не правда, а то, как ее будут трактовать.

– Вам тоже все равно, кого защищать, как им все равно, кого сажать?

– Не совсем. Работа есть работа, но не всякая работа в удовольствие. Вы мне симпатичны.

– Вы хоть верите в мою невиновность?

– Это не вопрос веры…

– Ну не как адвокат, как человек?

– Да. Думаю, да.

– Спасибо.

Олег Петрович

А ларчик-то просто открывался. Надо было сразу изучить ее компьютер, особенно файлы, защищенные паролем. В одном из таких файлов и лежал дневник.

Мы так и не нашли твердой копии, вероятно, ее не существовало. После того разговора в «Русском бистро» всю их квартиру перевернули вверх дном. И ничего.

Только когда появились первые публикации в бульварных газетенках, я поверил, что дневник действительно существует, и отнесся к делу серьезнее.

Из дневника Жюстины

С чего все началось…

Вестимо с детства. Года в три мне приснился сон. Речь там шла о гибели корабля (может быть, я где-то слышала про «Титаник»). Помню страх и безысходность. По-моему, не спасся никто. Почему, когда мама ушла, я высыпала из шкафа пластмассовый конструктор с острыми цилиндрическими деталями и пыталась оцарапать себе руку?