Время, вперед ! - Валентин Катаев

Но больше всего возбуждали ненависть кучера, одетые, несмотря на жару, в темное, ватное, грязное, тяжелое.

"Прямо как свиньи, - бормотал он сквозь зубы. - Там женщина задыхается, а они, прямо как свиньи, медленно жрут".

Ему досталась неважная лошадь и кучер с придурью. Думая выгадать расстояние, он повез, чмокая губами, прямиком, через строительный участок, и завез в такое место, откуда насилу выбрались: распрягли лошадь и на руках выкатывали из котлована бричку.

Поехали назад и опять запутались. Словом, сделали крюку добрых километров пять и подъехали к бараку с другой стороны.

У Ищенко шумело и стучало в ушах, как будто бы в уши налилась гремучая вода.

Он ожидал увидеть дома нечто необычайное, из ряда вон выходящее, страшное, неизвестное. Он приготовился к этому. Но едва он вошел за перегородку, как его поразила мирная простота и домашняя обыкновенность того, что он увидел.

Не было ничего особенного.

На койке на спине лежала Феня. Она негромко стонала. Но лицо было блестящее и оживленное. Соседка увязывала се вещи. Феня увидела Ищенко и перестала стонать.

Она быстро, напряженно улыбнулась и сама легко встала на ноги, начала надевать на голову шаль, подсовывая под ее края волосы твердым указательным пальцем.

- Ну, - сказал Ищенко немного разочарованно. - В чем дело?

Феня виновато, снизу вверх, посмотрела на него синими живыми глазами и ничего не ответила.

- Бери вещи, что ли, - сказала соседка, вкладывая в руки бригадира узелок. - Подводу достал?

Ищенко автоматически прижал вещи к груди и сурово посмотрел на Феню.

- Доедешь?

Она сделала усилие, чтобы не застонать, прикусила нижнюю губу чистыми перловыми зубками и кивнула головой.

- Доеду, - с усилием выговорила она, и ее опять дернуло судорогой.

Ищенко подставил ей плечо. Она обняла его за шею рукой, и они пошли.

Пока соседка усаживала тяжелую Феню в маленькую, слишком тесную для двоих корзинку брички, пока она подкладывала ей под спину солому, Ищенко подошел к ребятам.

Они с любопытством и почтением смотрели на своего бригадира, на его озабоченное, темное лицо, на узелок в его руках.

Они ожидали, что он скажет.

Вид собранной бригады тотчас вернул Ищенко в круг интересов того мира, из которого его так резко выбили.

- Ну, как идет дело? - спросил он, осматривая и подсчитывая в уме количество ребят.

- Ребята не возражают.

- Все налицо?

- Все.

Ищенко нахмурился.

- Как это все? А где Загиров? Где Саенко?

Загирова и Саенко не было. Они исчезли. Они прогуляли прошлую смену.

Загирова видели рано утром. Он бегал по ребятам - искал в долг десятку.

Саенко же со вчерашнего дня не показывался.

- Что ж они, собачьи дети! - закричал Ищенко. - Зарезать нас хочут? Не нашли другого дня! У нас теперь такое дело, что... что...

Он не находил слов. Он ударил крепкой глиняной ножкой в землю.

В бричке застонала Феня.

Ищенко бросился к плетенке.

И, уже сидя боком рядом с Феней, свесив правую ногу наружу и поддерживая жену левой рукой за спину, он закричал:

- Чтоб все были на месте! До одного человека. А то нам хоть в глаза людям не смотри.

Бричка тронулась. Сметана бежал за бричкой:

- Стой! Ищенко! Стой! Как там решили?

- Решили крыть! Веди бригаду на участок... Чтоб все... До одного человека... Я сейчас туда завернусь...

Он показал глазами на Феню, усмехнулся.

- А то видишь, какая музыка. Здравствуйте...

Феня припала к плечу мужа.

- Ой, Костичка... Такая неприятность...Ой, Костичка, не доеду.

- Да погоняй ты, ну тебя к чертовой матери! - заорал Ищенко страшным голосом.

Ветра уже не было. Но не было и солнца. Солнце скрылось в яркой, белой, душной, низкой туче. Воздух был толст и неподвижен, как в бане...

XXXVI

Это был конец мая - начало сильного и полезного уральского лета, косой кусок первобытной природы, еще не тронутый людьми и не осложненный планировкой.

Узкий край обесцвеченного неба казался здесь единственным посредником между солнцем, ветром, облаками и травой.

Здесь - по круглому боку холма - росла трава. Ее еще не совсем вытоптали. Это была сухая, мелкая, жаркая, полная пыли, но все еще крепко пахучая трава.

Базар стоял наверху.

Он стоял, дугами и дышлами упираясь в небо и поддерживая его шатрами, ларьками, всем своим серым табором торга.

Товарищи присели у канавы и снова сыграли.

На этот раз Саенко быстро отнял у Загирова промтоварную карточку, а также продуктовые и обеденные талоны.

Они встали с земли и пошли на базар. Загиров больше не плакал.

У него блестели глаза сухо, как у больного. Лицо стало вогнутым и землистым.

Он уже больше ничего не просил, ничего не говорил. Ему было трудно расклеить спекшиеся губы.

Убитый и опустошенный, он плелся за Саенко, бессмысленно стараясь попадать ногами в его следы.

Он натянуто улыбался. Улыбка была неподвижна и угодлива.

Вершина холма, дочерна вытоптанная толпой, курилась со всех сторон, как подожженная.

Олю Трегубову послали за Саенко и Загировым. Она всюду их искала. Без них она не смела вернуться в бригаду.

Она нашла их на базаре.

Базар теснился стреноженными лошадьми, плотно составленными плетеными возами, бочками с квасом, сургучными бараньими тушками, остро нарезанными, ядовито-зелеными снопиками тростника, сальными, испятнанными пальцами, большими бутылями кумыса, завернутыми в сено, комками грязного башкирского масла.

Здесь на войлоке сидели, в лисьих шапках, седобородые башкиры, чьи крупные лица блестели, как глиняные миски, расписанные сонными чертами азиатской улыбки.

Здесь ходили цыганки с глазами, сыплющимися, как мелкие деньги.

Здесь оборванцы водили виляющие велосипеды.

Из рук в руки переходили старые дробовики, патронташи, пачки махорки, часы, башмаки, сапоги, бязевые рубахи, осыпанные подозрительными узелками дурно вычесанного хлопка...

Уральские казаки целыми семьями приезжали сюда из далеких и ближних станиц и колхозов посмотреть на волшебно возникающий город.

С немым изумлением озирались они по сторонам. Отовсюду - с запада, востока, юга, севера - теснили холм невиданные машины, трубы, краны, дома, башни...

Непобедимым лагерем обложили они осажденный редут базара.

Они штурмовали его ротами бараков, линейными батальонами тепляков, артиллерийскими полками участков, мортирами строительных механизмов, пулеметами перфораторов.

Но базар держался.

По ночам скрипели возы. На рассвете они, таинственно пройдя сквозь вражеский лагерь, вступали в осажденный редут.

Казаки привозили сюда снедь и увозили промтовары.

Так появился базар. Так начался торг.

В нем было все, присущее Азии, кроме пестроты. Здесь отсутствовали ковры и фрукты, анилиновые ткани, медная утварь.

Тут преобладали цвета черный и серый - скучные цвета среднерусского рынка, более напоминающие газету, чем персидский ковер.

Саенко чувствовал себя, как дома.

Он лихо и ловко развернул выигранные вещи. Белье защелкало на ветру тесемками.

- А ну, хватай-налетай-покупай!..

Он подкинул калоши.

Они тяжело перевернулись в воздухе, мелькнув свекольно-красной подкладкой. Солнце липко блеснуло в паюсной икре клейменых подошв.

- Кому калоши? Очень хороши. Их дурак проиграл за трояк. Налетайте, ребятки, не жалейте десятки!

Он носился в толпе, толкаясь локтями.

Базар его опьянял.

Его глаза лиловели туманно и нетрезво. По прыщавому подбородку текли слюни. Голос был хриплый, надорванный, бесноватый.

- А вот хорошая кепка, сшитая крепко. Кому кепочку новую с больной головы на здоровую? Продается за пятерку, а куплена за сто. Поддержите, товарищи, ударника-энтузиаста!

И в сторону жалобной скороговоркой:

- Ей-богу, граждане, жрать нечего, помираем с голоду - я и братишка, три дня не емши, истинный крест.

Он бил новыми башмаками - подошва в подошву, - хватал их за шнурки и стремительно крутил перед собой колесом.

- Ботиночки что надо, из города Ленинграда. Новые, прямо дубовые. Налетайте, ребятки, не жалейте двадцатки! А вот бельишко, вышивала Аришка, ни единой латочки, тоже по десяточке.

Его окружили бабы и мужики.

С шуточками и прибауточками, с дурацким, хитрым лицом, он быстро распродал вещи.

Он хватал покупателей за пиджаки. Плевал в ладони. Бил по рукам. Уходил. Возвращался. Притопывал лаптями. Подмигивал. Пел.

Загиров едва поспевал за ним.

С ужасом смотрел он, как в чужие руки навсегда переходят его кровные вещи.

Саенко дал за них десятку, а взял - пятьдесят.

Загиров хотел сказать, но не мог открыть рта, разжать тесно стиснутых зубов.

Ему хотелось есть и пить.

Хорошо бы квасу, кумысу...

Он видел, как Саенко, отворачиваясь от людей, воровато и быстро укладывал новые деньги в пачку старых - совал через ширинку в какой-то глубокий, потайной, внутренний карман.

Оля Трегубова шумно налетела на них.