Рерих - Максим Дубаев

Крепко, крепко Вас целую. Сердечный привет жене Вашей.

Как я рад, что „Армида“ и прихвостни провалились. Как смогли они под русским флагом показывать это уродство.

Действуйте!!! Пришлю еще все интересное.

Весь ваш разбитый и торжествующий А. Санин»[142].

Действительно, парижские и петербургские газеты наперебой сообщали об успехе дягилевских спектаклей и о замечательных декорациях Н. К. Рериха.

Корреспондент парижской газеты Ж. Бланш восторженно писал: «Я не имею чести лично знать Рериха… Сужу о нем только по декорациям в Шатле и нахожу их чудесными… Все, что я видел в Шатле, переносит меня в музеи, на всем видно глубочайшее изучение истории, и во всем этом нет обыденщины, банальности и нудной условности, к которым так привыкла наша театральная публика… С самого начала это — сплошное очарование для глаз. Персидские миниатюры и индийские шали самых безумных рисунков, витражи собора Парижской Богоматери или сад, полный гераниумами, в сумерках грозного дня, вот что напоминала мне эта поразительная картина. Петренко [Кончаковна] на ложе, покрытом кавказскими коврами в кругу половецких жен, представляла группу красных и черных тонов, проникнутую поразительным благородством и поэзией… Танцовщицы после печальной песни Кончаковны делают первое па. Кавказские шелка, переливающиеся, подобно цветным стеклам витражей, сливаются друг с другом под сменяющимися то красными, то синими огнями рампы. Затем появляются хористы — половцы в длинных одеждах синевато-серого и синевато-зеленого оттенков, отороченных мехом. У них в руках копья, наконечники которых, окутанные красной материей, вносят новую ноту на фоне серого с шафрановыми отливами неба. Кончак напоминает японского самурая или византийского императора. В его одежде преобладает черное с золотом. И вот начинаются половецкие пляски, и с этой минуты до конца развертываются самые искусные, самые сложные и непредвидимые комбинации линий, ритма. О, эти малахитовые зеленые стрелки! Разве они не сошли живыми с Ниневийских барельефов! А финал, в котором зеленые воины подхватывают на плечи голубых, желтых, фиолетовых танцовщиц!»[143]

Но А. А. Санин был недоволен тем, как исполнили декорации и костюмы. «Я совершенно изношен, разбит нервно, „очухаться“ не могу, — писал он Николаю Рериху в Петербург. — Нет, баста — сюда я больше не ездок. Да, дело имеет громадный успех, да еще „Игорь“ произвел фурор, но на душе смутно, горько, обидно. Помнишь, я тебя сюда звал. Теперь говорю тебе по секрету, но с полной откровенностью — я радуюсь, что ты не приехал. Тебя много бы здесь оскорбило, огорчило бесконечно. Дело изменило свой характер окончательно. Ни порядку, ни репетиций, ни забот эстетических, ни художественных уже нет. Пекутся блины. С божьей помощью спектакль проходит, ну и слава создателю, чтобы „дать“, „физически дать“ спектакль, приходится все бросить, на все плюнуть и спасать хоть основное, главное. Подлец Неменский не приготовил к сроку костюмы всех персонажей, и Дягилев приказал собрать их отовсюду. Ни поставить, ни осветить декораций толком не успели, не имели никакой физической возможности, все это сложилось импровизационным образом. Погибли мечты, погибли мизансцены, которые мы рассмаковывали дома. И все же твой талант горел могуче, потрясающе… Мне кажется, что в этой дикой свистопляске мне удалось все же передать пролог, затмение, простоту и наивность народную, и потом этот уход на войну грозной тяжело вооруженной гурьбою — было чуть что-то от „каменного века“, от времен седых и могучих. Повторяю тебе, „Игорь“ идет с триумфом»[144].

Н. К. Рериху всегда не очень везло на театральных декораторов, которые обычно, если за ними не следил автор, переделывали и переиначивали первоначальный замысел. «Русский сезон» в Париже 1909 года не был для Рериха первой встречей с французскими театральными декораторами. Еще в 1908 году он сделал эскизы для «Снегурочки» Н. А. Римского-Корсакова, которые были так исковерканы и переделаны парижскими театральными художниками, что Рерих долго носил в себе обиду. Эта история также была связана с С. П. Дягилевым.

Тогда княгиня М. К. Тенишева, уже напрочь разругавшаяся с Дягилевым, в очередной раз решила доказать несостоятельность талантливого антрепренера.

«Как ни много было у меня неожиданностей в Париже, но все-таки я никогда не думала и не предполагала, что мне придется пойти по следам Дягилева, — вспоминала потом Мария Клавдиевна Тенишева. — Мне рассказывали, что он познакомился с директором „Опера Комик“ г. Каррэ и наобещал ему, как говорится, турусы на колесах и, между прочим, даровую партитуру „Снегурочки“ и свое участие в постановке этой оперы. Но, по-видимому, у него на уме было что-то совсем другое, так как когда Каррэ, серьезно поверив Дягилеву и сделав массу приготовлений для постановки этой новой для Парижа русской оперы, выпустил анонсы о предстоящей новинке, то вдруг обнаружилось, что Дягилев ничего из обещанного не выполнил. Очутившись в таком затруднении, Каррэ, как мне передавали, стал всюду искать способа со мной познакомиться, в надежде, что я, может быть, смогу ему помочь. Это было в то время, когда я устраивала выставку талашкинских изделий. От художника Кларена он услыхал обо мне и попросил его нас познакомить. Раз как-то, когда я была на моей выставке, Кларен пришел с ним, представил его мне, и тот сразу же обратился ко мне, прося моей помощи и поддержки. Потом он приехал ко мне домой и рассказал подробно все, что проделал с ним Дягилев. Конечно, даровой партитуры „Снегурочки“ он не получил, а должен был заплатить за нее десять тысяч франков, кроме того, Дягилев создал ему еще всевозможные затруднения, не дав ни рисунков декораций, ни костюмов»[145].

М. К. Тенишева взялась помочь Каррэ, но не могла обратиться ни к одному из бывших мирискусников с просьбой оформить спектакль для «Опера Комик», не поставив в известность о готовящемся спектакле С. П. Дягилева. М. К. Тенишева хотела, чтобы все проходило в строжайшей тайне, и поэтому ей оставалось только одно — просить Н. К. Рериха сделать эскизы к декорациям оперы «Снегурочка». Хотя дело и окутывала полная секретность, С. П. Дягилев все равно узнал о том, что М. К. Тенишева пытается перетянуть на себя всю организацию русских спектаклей в Париже. Тогда Сергей Дягилев решил переманить и Рериха, уверяя всех, что декорации Николай Константинович делал специально для него. Но художник предпочел не обижать княгиню и не стал ввязываться в новую интригу Сергея Дягилева.

«Несмотря на то, что все шло прекрасно, не обошлось, конечно, в таком огромном и сложном деле без шероховатостей, — вспоминала М. К. Тенишева. — Желая помочь Каррэ, я достала ему эскизы декораций Рериха, сделанные им из дружбы ко мне. Эта услуга была принята, однако как вмешательство в ту область, где считал себя непогрешимым театральный декоратор Жюссон, самолюбивый, обидчивый и избалованный человек. Он не желал, чтобы его учили, сказал, что не допустит никакого вмешательства в свои дела, и тщательно скрывал все декорации до генеральной репетиции. Каррэ не посмел ему противоречить и на все мои вопросы о декорациях отвечал уклончиво или уверял меня, что все идет прекрасно. Каков же был мой ужас, когда на генеральной репетиции я увидала в первом акте турецкие минареты, на избах ползучие розы, в долинах пирамидальные тополя и лес из каштановых деревьев!!.. Я не могла скрыть своего негодования и обрушилась на Каррэ. Он был смущен, расстроен, но дело было непоправимо. Затем во дворце Берендея я увидала массу бамбуковых табуреток с красными кисточками и не могла удержаться, чтобы не крикнуть на весь театр, что это невозможно. На этот раз мой вопль был услышан, Каррэ тотчас же подбежал ко мне с записной книжкой, записал все, что я ему сказала, и немедленно заказал подходящую мебель»[146].

На самом же деле и у Николая Рериха на эскизах были изображены заснеженные пирамидальные тополя, а среди деревенских домов вздымались странные круглые крыши, чем-то отдаленно похожие на минареты, но когда французский декоратор все это превратил в гротеск, декорации вызвали только удивление. Но 28 апреля (11 мая) 1908 года премьера «Снегурочки» прошла с большим успехом, этим была не довольна только княгиня М. К. Тенишева. Наверное, С. П. Дягилев, и тот был бы в восторге от таких кассовых сборов и не обращал бы внимание на «немного» испорченные декорации. Но Мария Клавдиевна считала эту постановку просто провальной:

«Второй шероховатостью была сама примадонна „Опера Комик“, г-жа Каррэ. Легкомысленная, малообразованная, с бедным по металлу голосом, она попала в примадонны лишь благодаря своему положению жены директора. Французы от нее открещиваются, и не проходит недели, чтобы ее где-нибудь в газетах не продернули. Но она широко пользуется своим положением и влиянием на Каррэ и не допускает ни хороших певиц-сопрано, ни даже постановки тех опер, в которых ей нет роли. В „Снегурочке“ г-жа Каррэ так же, как и Жюссон, решила действовать по-своему, и сама придумала себе костюм, но не смогла справиться с кокошником. Все эскизы, представленные главным театральным костюмером и рисовальщиком Фурнери, были ею забракованы, а своего чего-либо создать она, как видно, не смогла. Однажды, часов в девять вечера, когда у меня сидели гости, мне сказали, что приехал Каррэ и просит уделить ему несколько минут для переговоров. Я попросила его в кабинет и, выйдя к нему, застала его с женой. У нее в руках было что-то странное. Оказалось, вместо русского девичьего кокошника ей сделали нечто вроде турецкого тюрбана. Кроме того, вещь была сама по себе возмутительна по безвкусию и плохому исполнению. Со слезами на глазах г-жа Каррэ стала просить меня помочь ей. Я, конечно, согласилась, и на другое утро ко мне по приказанию Каррэ приехали театральные мастерицы. Поработав с ними часа два, я добилась от них красивого, изящного кокошника, вышитого жемчугом. Во всем же остальном г-жа Каррэ действовала по-своему. И Снегурочка появилась в первом действии в голубом, во втором — в зеленом, с какими-то длинными мочалками, парике вместо традиционной русской косы, с Берендеем она здоровалась за руку на английский лад (шэйк-хендс), и вообще Каррэ придала этой роли почти комический, опереточный, а не невинный и трогательный характер, как это должно было быть. Впрочем, ожидать от нее чего-либо другого было трудно. Сомневаюсь, чтобы она была способна на другое отношение к роли.