Смерть на брудершафт (фильма пятая и шестая) [Странный человек + Гром победы, раздавайся] - Борис Акунин

— Здорово! — восхитился Калинкин.

— Ужасно, — угрюмо откликнулся Алексей. — Пронюхал наш Банщик про наступление. Дали мы где-то маху…

— Да брось ты! Мы же его раскололи! Арестуем, предъявим связного — не отопрется. Не получат австрийцы никакой эстафеты!

— Ты думай, что говоришь. После сигнала «экстренное сообщение» вдруг исчезают и внедренный агент, и посланный к нему связной. Да австрийцы бросят сюда десять, двадцать лучших нюхачей. Они и так, поди, ночами не спят, пытаются определить, с какого направления им ждать удара, а тут такая подсказка… Всё дело провалим. Беда, Вася… Надо докладывать подполковнику. Спасать положение…

Прапорщик проникся серьезностью проблемы. Чистый лоб собрался морщинами.

— Что же делать? Он через пять минут очнется.

— Через семь, — поправил Слива. — Я ж говорю: у меня кулак — хронометр.

А Романов уже знал, как действовать.

— Эх, мне бы ластик…

— В смысле резинку? У меня в планшетке есть. — Калинкин с готовностью достал хорошенький ученический пенал, в котором лежали идеально отточенные карандашики, миниатюрный транспортир, циркулек и каучуковый ластик. Сразу было видно неисправимого отличника.

— Здорово!

Подтерев начало надписи, Романов внес в нее поправку:

OFF VERD PROVO MÖG SCHLFLG STAF

Прапорщик, сопя от умственного напряжения, заглядывал ему через плечо.

— Ну, первые два слова — это я догадался: «Offensive verdächtigt». «Наступление подозревается». Дальше не понимаю.

— «Наступление подозревается». Слово «сильно» убираем. И добавляем: «Provokation möglich» — «Возможна провокация». Про обратную эстафету оставляем. Возможно, у них так заведено — в случаях исключительной важности давать дополнительные сведения незамедлительно.

Он перетасовал колоду, и надпись пропала.

— Одели? Суньте еще и колоду.

За тем, как связной очнется, наблюдали издали, в бинокли.

Нимец зашевелился через шестнадцать минут после удара. Кулак у Сливы действительно был прямо-таки хронометрический.

Контрабандист сел, взялся за голову, помотал ею. Испуганно заозирался. Потом захлопал себя по карманам. Достал карточную колоду, осмотрел. Снова стал оглядываться.

— Не заподозрит? — нервно спросил Калинкин.

— Ништо, — просипел унтер. — Подумает, я на нем душу отвел, да и пошел себе дале. Подстеречь, конечно, может в темном углу. Он мужик памятливый… Если захочет австриякам о встрече с патрулем доложить, это ему затруднительно будет. Языка-то у Нимца нету, а грамоте он не знает.

Связной наконец встал. По-собачьи встряхнулся, подобрал шапку и скрылся в лесу.

— Итак, в Русиновке как минимум два вражеских агента, — озабоченно подвел итог Романов. — Банщик и Учительница. Первый, разумеется, главный. Поэтому я перераспределяю роли. Слива, вы опытнее. Петренку поручаю вам. Глаз с него не спускать! И чтоб ни в коем случае не заметил. Ну, сами знаете. Ты, Вася, сменишь вольноопределяющегося Левкина около дома Учительницы. Мы ведь еще не выяснили, связана она с Банщиком или работает самостоятельно. Я еду на радиостанцию. Свяжусь с Козловским. Нужно срочно принимать меры. Времени у нас — день. Максимум два…

В роли Хлестакова

В полдень на срочное собрание созвали всех расквартированных в Русиновке офицеров: из штаба, из дивизионного резерва, из вспомогательных и тыловых подразделений. В помещение столовой, откуда выслали всю обслугу, пришли человек тридцать-сорок в звании от полковника до прапорщика. Перед тем как войти, каждый должен был расписаться в книге, что извещен об ответственности за разглашение.

Открыл собрание начальник штаба, пожилой, очень нервный генерал с заглазным прозвищем Тик.

Подергивая бородатым лицом, Тик разрешил садиться и представил докладчика — нового начальника контрразведочного отделения Романова. Вид у генерала был встревоженный, будто он что-то не вполне понимал.

— Сведения, которые вам сообщит подпоручик, абсолютно секретны. Вы, впрочем, расписались и знаете. М-да… Прошу.

Он кивнул контрразведчику и сел в угол, как бы демонстрируя, что и сам является всего лишь слушателем.

Вперед выступил молодцеватый офицерик в сверкающей портупее, солидно откашлялся и для начала произнес бодрую речь патриотического содержания о несокрушимости русского оружия и неизбежности скорой победы над палачами Европы — австро-венгерским императором и германским кайзером.

Трескучее словоблудие подпоручика слушающим не понравилось. К сотрудникам контрразведки в армии и так относились с неприязнью, а уж этот фразер, нахально распускающий перья перед людьми, большинство которых старше по возрасту и званию, выглядел просто пародией на тылового шапкозакидателя.

Еще и грозить смел, мальчишка:

— Я уполномочен сообщить вам новость сверхсугубой секретности. Господин генерал недостаточно сказал про ответственность за разглашение. Того, кто нарушит тайну, ждет немедленное разжалование и суд.

В зале недовольно зашуршали, закашляли.

— Нельзя ли ближе к делу, — сказал Тик, задетый упреком в свой адрес. — Хватит преамбул.

Алешу реакция аудитории вполне устраивала. Именно такого впечатления он и добивался. Для пущей павлинистости он прицепил аксельбанты, на которые начальник дивизионной контрразведки не имел никаких прав, и исключительно звонкие шпоры, которые пехотному офицеру тоже ни к чему. Из своих наград надел только «тылового» Владимира без мечей.

— Господа, с сегодняшнего дня ваша дивизия находится на особом положении, — со значительным видом объявил он. — Вступает в действие режим повышенной секретности. Вы наверняка обратили внимание, что в ваше расположение переброшены саперные части, которые ведут активную работу.

— Было объявлено, что это для укрепления обороны, — сказал кто-то.

Подпоручик иронически усмехнулся, оставил реплику без комментария.

— Все отпуска и отлучки отменяются. У вас теперь зона особой секретности. Я назначен штабом фронта обеспечивать меры безопасности. И — учтите — наделен чрезвычайными полномочиями.

Тут он выпятил грудь и сделал торжественную паузу. В столовой перешептывались.

— Наступление, что ли? — густым басом спросил у соседа полковник из первого ряда. — Так бы и объявили.

Кто-то довольно громко заметил:

— А покрупней птицы для такого дела в штабе фронта не нашлось?

Прапорщика Петренко, скромненько пристроившегося у самой двери, Романов из виду не выпускал, но исключительно периферийным зрением. Нарочно не поворачивал головы в ту сторону. Банщик сидел тихонько, мышкой-норушкой.

— Птицу ценят не по размеру, а по полету! — запальчиво ответил Романов на оскорбительную реплику. — Я, может, в небольшом чине, но опыт у меня — слава Богу. У нас в контрразведке людей ценят не по звездочкам, а по заслугам!

Тогда полковник из первого ряда, спросив разрешения у генерала, задал свой вопрос уже напрямую:

— Позволительно ли узнать, чем вызвана подобная активность контрразведки?

Стало тихо. Все ждали ответа.

— Непозволительно, — нахально ответил подпоручик. — Я сообщил всё, на что уполномочен — пока. Призываю всех удвоить бдительность, подтянуть нижних чинов. В случае чего, если заметите что-то подозрительное, немедленно сообщайте мне. Со дня на день ждите известия, которое всё вам разъяснит.

Он еще пораспинался на тему секретности и ответственности, после чего важно сказал начальнику штаба:

— У меня всё, ваше превосходительство.

— Ну всё, так всё. — От неудовольствия у Тика физиономия ходила волнами.

Перед собранием он и начальник дивизии битый час мучили Романова расспросами, но никаких дополнительных сведений не выудили. Они и в штаб армии звонили, но там ответили, что разговор не телефонный и что послезавтра командующий будет иметь с ними беседу.

Все эти тайны, как справедливо рассудил басистый полковник, могли иметь только одно объяснение. Фронт 74-ой дивизии выбран для прорыва австрийской обороны.

Красота — страшная сила

В третьем часу пополудни она заметила условленный сигнал. Над хатой Опанаса вился черноватый дымок. Опанас нарочно поселился, чтобы его дом, стоявший немного на отшибе от остальных, был виден из окна ее горницы. Мавка часто смотрела в ту сторону, иной раз подолгу.

Черный дымок, от сырых буковых сучьев, означал: «Немедленно ко мне».

Сердце у нее так и запрыгало.

Только что сидела смурная, напевала невеселую песню:

Гетьте, думи, ви хмари осiннi!То ж тепера весна золота!Чи то так у жалю, в голосiннiПроминуть молодії літа?

И вдруг — срочный вызов!