Я, Чудо-юдо - Игорь Мерцалов

Баюн, очарованный вниманием аудитории, высокохудожественно вещал:

– Доставил! Такая вот загадочная штука хмель: кого губит, а кого спасает. Не задумался Фома ни на миг, хлебнул из фляжечки (а у него с собой было) и пошкандыбал. Как промеж деревьев вписывался – ума не приложу. И – пес его знает, каким образом, – прямиком на берлогу и вышел. А дело было весной, шатун еще поблизости обретался. И страдал жестоко известной хворью медвежьей. Так что быстро бегать был не в состоянии. Фома же, его найдя, опять бездумно вперед шагнул да как, простите, пинка шатуну отвесил! И бежать. Медведь за Фомой, Фома – к избушке. И, на мою беду, оказался Фома проворнее. Яга уж думала, не увидим мы его больше, ан нет: стук, треск, взлетает на крыльцо и в дом стрелою растрепанный мужик, засов запирает, а с той стороны уже медведь в дверь ломится. «Вот, – говорит Фома, – тебе, бабуся, твой медведь. Теперь выполняй уговор». «Да ить он живой!» «А про то, – говорит, – уговору не было, живой он там или какой тебе нужен. Я его доставил, теперь ты слово держи».

– Кидалово чистой воды! – досадливо крякнул я, сам не заметив, как увлекся рассказом. – Жульничество, обман.

– Обман, – со вздохом согласился Баюн. – Но, правду молвить, Яга сама виновата. Ей бы след не сердиться, а спокойно и взвешенно задание давать. Теперь же что? Слово дадено, пора ответ держать. Говорит Яга: «Выбирай, добрый молодец, для себя награду». А тот, сиволапый, хихикает пьяненько и в меня пальцем тычет: «Вот, – говорит, – чаво мне в дому не хватает. Кота, – говорит, – надобно. А то мышов развелось, ловить некому». И уж как ни пыталась его Яга уговорить, уж как ни сулила добра разного, что ни золота да звонкого, что ни жемчуга да самокатного, а стоит мужик на своем, стоит не шелохнется. «Подавай мне, старая, кота». Уж Яга меня оплакивала, ой да в горе горьком сокрушалася, – окончательно перешел к сказовой напевности кот. – Отдавала меня из рук ласковых ой да в руки те немытые, в руки грубые да чуждые, от похмелия вечно тряские. Изболелося Яги сердечко доброе, да на грех та боль ее толкнула, старую, – задумчиво проговорил Баюн, потом помедлил, перебарывая себя, и продолжил: – Ну не то, чтоб совсем уж страшный грех: поспорила, чтобы голову ему заморочить, а потом сунула ему меня, дверь распахнула и говорит: «Дуй отседова!» А Фома, даром что пьян, сообразил: «Э, – говорит, – старая ты карга, а медведь-то меня разорвет! Ты же обещала, что отпустишь не куда-нибудь, а домой – где же я до дому доберусь через это страшилище?» Уронила моя Ягулечка слезиночку, усмирила шатуна словечком тайным, да и отпустила Фому на все четыре стороны. Так вот переехал я в новый дом, котенком малым, полуторагодовалым (а для нас, баюнов, это не возраст). Ну что сказать? Бывают люди и похуже Фомы, однако же немногие. Нет, правду молвить, кабы не хмельная пагуба, то был бы человек как человек. А он все себя жалел, судьбу клял, на Бога роптал, что вот, мол, какая доля ему горькая досталась. Девки его, видите ли, не любят, хозяйки в дому нет, вот и жизнь ладом не идет. Еще бы! – сардонически хмыкнул кот. – Какая ж дура за него пойдет, за беспробудного? Над ним уже весь околоток потешался, добрые люди в глаза дурнем корили, говорили: стань человеком, пока не поздно! Ему все не впрок. Ходит, сокрушается: «Зря ли я в лес глухой ходил, черное колдовство вокруг пальца обводил, счастья искал?» Слышь, оказывается, счастье он у Яги выцарапывал! Ой, беда… И мне с ним муторно: мышей-то, знаете ли, ловить одно дело, а кушать – совсем другое, к этому я не привык. А Фома день покормит, два забудет. Что делать? Ходить по соседям побираться? Гордость не позволяет. Вот так задушишь мышака, ходишь вокруг час, другой, брюхо-то сводит… Ну слопаешь. Такая гадость, скажу я вам… И поговорить с Фомой не получалось. Пьет же! Я у него наипервейшими хмельниками[10] был. Слово скажу – орет дурниной: «Сгинь, нечистая сила!» Потом на колени падает, крестится меленько и клянется завязать. И вот хоть бы раз слово сдержал, хоть бы на денек! Эх, да что там… Зимой бывало сидим у печки, лучина подрагивает, угольки потрескивают. В полутьме грязи почти не видно, Фома вроде в забытьи каком: кружку ко рту поднесет да застынет, вьюгу слушает. И так бывало хочется сказочку ему волшебную намурлыкать, басенку какую – я их уже от Яги много знал… А кой прок, если он так буквально все понимает? Вот, думаю, спою, а он заутра опять попрется счастья искать.

– Если человек идиот, то это надолго, – процитировал я.

– Пьянство есть столица всех пороков, – важно подтвердил Рудя.

– Горесть для души – вино, когда пьют его много, при раздражении и ссоре, – добавил Платон, сокрушенно качая головой.

– Мудрые слова говорите, друзья. – Кот поблагодарил нас за поддержку легким поклоном. – Много мудрых слов на свете есть…

– А чем все кончилось? – спросил я.

– Позором моим, – проговорил кот. – Сбежал я от Фомы.

– Кто же обвинит? – подивился Платон. – Как и не сбежать от такой жизни?

– Это закон, Платоша. Как Яга не могла не отдать меня, так я не должен был бежать. А вот не утерпел, по весне подался прочь, лучшей доли искать. Потом слышал: Фома мой печенкой заскорбел, пошел сызнова в лес к яге. То ли меня назад требовать, коли решил, что я его здоровье уволок, то ли зелье целебное добывать – уж точно не знаю. Да по дороге на того медведя и наскочил. Припомнил ему косолапый прошлогоднюю обиду… Ну сделанного не воротишь. Обратной дороги к Яге мне, беглецу, не было, отправился по свету гулять. Да о том уже рассказывал, ведаете вы, люди-нелюди, как я странствовал, покуда к Черномору не попал, и радость, и горе видел, а коли забыл чего – потом к слову придется, поведаю.

– Ты бы рассказал про Черномора, – попросил я, видя, что кота потянуло на откровенность.

Но кот замкнулся.

ГЛАВА 2

Поскорей на мачту лезь, старик!

Встал вопрос с землей остро.

Может быть, увидишь материк.

Ну а может быть – остров.

В. Высоцкий.

Той ночью мне приснилось племя говорящих котов. Глухой непролазный лес, а им – вроде города. Между деревьев да по веткам ходят крупные кошаки, в основном поодиночке, но некоторые семьями. Морды все такие серьезные… При встречах раскланиваются, присаживаются друг напротив друга и о чем-то неспешно беседуют. Интересно, о чем?

Нет, правда, вот о чем могут разговаривать между собой говорящие коты? О погоде, о вкусе полевых мышей, о заболачивании? О фольклоре и контаминации сюжетов устного народного творчества?

Наш рассказывал, что основное занятие баюнов, можно сказать, их «национальное» ремесло – бродить по свету, слушать песни и предания, а потом намурлыкивать их волхвам-сказителям. Благодаря этому, кстати, и достигается удивительная точность в передаче сюжетов из поколения в поколение. В последние века, с развитием письменности, стали поговаривать, что труд баюнов больше не нужен… Но говорящие коты не сидели сложа лапы, приспосабливались. Грамоту изучали, основы публицистики и литературного творчества. Уже сейчас многие устраивались в монастыри – центры грамотности, сперва простыми мышеловами, а потом, когда убеждали монахов, что к нечистой силе отношения не имеют, помощниками летописцев и переводчиков.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});