Баскервильская мистерия - Даниэль Клугер

Оказываясь в суде, перед присяжными (явная, старательно подчеркиваемая во всех романах П. Корнуэлл, параллель с картиной Страшного суда), д-р Скарпетта начинает говорить от лица жертвы. Вернее, зачитывать послание убитого беспристрастным судьям. Тут есть своеобразная перекличка с рассказанной нами в начале этой главы легенды: заставить говорить мертвого. Убитого. Заставить жертву открыть на мгновение глаза и указать на убийцу. Сквозь черты здания федерального суда проступают очертания польского храма, и маленький мальчик, и д-р Скарпетта перстом жертвы указывает на убийцу и ее устами заявляет: «Ты еси муж, сотворивый сие…»

Д-р Скарпетта заставляет убитого говорить. Или же, по крайней мере, понимает его тайный язык, прочитывает то, что он хотел сказать… Книгой, вернее, письмом, оставленным жертвой для сыщика (мстителя, судьи), является бездыханное мертвое тело. Язык убитых, язык мертвых — это язык мертвого тела. Именно по нему, словно по записке, написанной симпатическими чернилами, читает сыщик тайну совершенного преступления — по телу.

По его внутренним органам.

По… Стоп!

Уважаемый читатель, у вас никаких ассоциаций не вызвала предыдущая фраза? Чтение по внутренним органам… В Древнем Риме существовала особая категория жрецов (гаруспики), читавших по внутренностям жертвенных животных волю богов и дававших предсказания на этом основании. Например, у Светония можно прочитать, что Юлию Цезарю накануне роковых для него мартовских ид гаруспики советовали опасаться за свою жизнь, поскольку у жертвенных животных необычно выглядела печень… Тут следует вспомнить еще и то, что в незапамятные времена у этрусков, от которых это искусство перешло к римлянам, в жертву подземным, хтоническим богам приносились люди. И гаруспики в те давние времена делали свои предсказания, изучая внутренности человеческие.

Столь причудливая метафора, случившаяся в последние годы на наших глазах с жанром, всегда, казалось бы, демонстрировавшим сухой рационализм, предпочитавший эмоциональному напряжению интеллектуальное, кажется необъяснимой — но лишь на первый взгляд. В действительности именно такое развитие детектива логично и — в противовес тому, что происходит в романном пространстве — объяснимо. Век Просвещения, последним проявлением массовой культуры которого был детектив, именно им порожденный, закончился. Та надежда на объяснимость и познаваемость окружающего нас мира, о которой мы говорили неоднократно и одной из материализаций которой был классический детектив с его культом интеллекта и логической игры, неизбежно завершающейся победой сил Добра и — главное — Разума над силами Зла и Необъяснимого, исчезла из массового сознания. И одновременно исчезла необходимость той маски, за которой скрывался архетипический герой Конан Дойла, Честертона, Рекса Стаута и прочих сыщиков «Золотого века». Им на смену приходят доктор Лектер из «Молчания ягнят» или комиссар Пол Ньеман из «Пурпурных рек» Гранжье. Маньяк-преступник, о родстве с темными проявлениями Матери-природы говорилось в «Убийстве без убийцы», действует без корыстных, материальных интересов, поскольку его проявления в мире обычных людей имеет куда более глубокий и иррациональный смысл. Он символизирует ту силу стихий, которая подчинена подземному божества, повелителю потустороннего мира и которая пытается вырваться из-под этой власти, нарушая заведенный порядок, врывается в наш мир, сея разрушение, не имеющее иной цели кроме как утверждения собственно власти, независимости. Это неизбежно приобретает черты самозванства — на что мы уже обращали внимание. Именно его, как символа немотивированной агрессии, боится в действительности сегодняшнее общество, именно страх перед ним присутствует в массовом сознании. Потому и уходит «обычный» преступник из современного детектива — он перестал быть объектом страха. Антагонист-противник преступника столь же «безумен» с нашей точки зрения — иными словами, настолько же принадлежит потустороннему миру, что и убийца («маньяка может поймать только другой маньяк»). И это тоже естественно — общество не верит в то, что с немотивированной агрессией (маньяком, террористом — кстати, психологически у этих двух типов много общего, вернее, много общего в восприятии их нашим сознанием) может справиться государственный институт. А коли маски сняты, коли в погоню за порождение ада — или, если угодно, подземного мира — пускается такое же порождение, но облеченное властью — исчезает та кажущаяся рациональность, которая превалировала в старых романах. Теперь сыщик «говорит на языке мертвого тела», он — воскреситель, маг, он — гадатель, гаруспик.

Сыщик в отведенном ему пространстве, в Космосе детективного романа — герой единственный и неповторимый, всеведущий и всемогущий. Его всемогущество оспаривается, а всеведение подвергается испытанию преступником, существом той же природы. Я обращаю ваше внимание — не преступниками, а Преступником. Ибо все многочисленные убийцы детективных сериалах, в действительности, лишь маски одного и того же существа. Авторы, к слову сказать, зачастую проговариваются об этом — вспомним профессора Мориарти, то и дело возникающего за преступлениями, которые распутывает Холмс, вспомним возвращение смертельно больного Эркюля Пуаро к его самому первому делу.

Эту особенность уловили еще на заре детектива французские писатели Пьер Сувестр и Марсель Аллен — авторы неподражаемого «Фантомаса». На протяжении всех сорока с лишним романов неуловимый Фантомас совершает бесчисленное количество преступлений, появляясь во всех кругах общества, меняя облик с легкостью Протея. Французский сериал был столь густо насыщен мифологическими архетипами, столь активно раскрывал эпическую свою природу, что удостоился восторженных оценок таких тонких ценителей, как Жан Кокто и Гийом Аполлинер. Вскоре после появления первых романов серии Аполлинер написал: «Этот необыкновенный роман, полный жизни и фантазии, написанный хоть и небрежно, но очень живописно, завоевал культурного читателя… Чтение популярных романов, наполненных вымыслами и приключениями, занятие поэтическое и в высшей степени интересное…» Он даже в шутку создал «Общество друзей Фантомаса», куда, кроме него самого, вошли Пабло Пикассо и поэт Макс Жакоб. Жан Кокто восхищался «нелепым и великолепным лиризмом» «Фантомаса», а Робер Деснос воспел короля ужасов в стилизованных под народную балладу стихах. Современный французский критик Франсис Лакассен в связи с переизданием некогда популярной серии написал: «И пусть не покажется неуместным слово „поэзия“ в применении к трехгрошовому роману. Нет, простите, к тринадцатигрошовому, ведь цена одного тома составляла всего 65 сантимов». Он назвал эпопею о гениальном преступнике современной «Энеидой».

«Так с чем же все-таки связана популярность „Фантомаса“? — пишет критик Виктор Божович в предисловии к русскому переводу романа „Фантомас — секретный агент“. — Коротко ответить на этот вопрос невозможно, однако в самой общей форме можно сказать, что образ таинственного злодея, созданный столько же воображением Сувестра и Аллена, сколько и давней литературной традицией, несомненно, обладает качествами мифического персонажа, он служит точкой кристаллизации для чувств и настроений, растворенных в массовом сознании и подсознании… Сувестр и Аллен выступали не столько как писатели, сколько как сказители, возрождая, помимо собственной воли, древнюю фольклорную традицию…»

Неуловимость преступника, обилие его масок (Протей! — воскликнет любитель античной мифологии; Фантомас! — поправит его читатель детектива), родство главных антагонистов, их единая хтоническая природа (в одном из последних романов, действие которого происходит на гибнущем «Гигантике», Фантомас из водной пучины кричит своему вечному преследователю комиссару Жюву: «Я должен раскрыть тебе тайну! Ты никогда не мог меня убить, потому что я — твой брат!»), их связь с разрушительными и враждебными человеку стихиями, чувство вины, испытываемое сыщиком, и превращает современный детективный роман в бесконечно длящийся изощренный поединок сил Добра и Зла, о котором шла речь в «Ловле бабочек на болоте», оставаясь окультуренным и лишенным религиозного значения отзвуком давних языческих мистерий. Именно от них ведут свое начало родство двух главных антагонистов — типичных противоборствующих божественных близнецов, их единая хтоническая природа, их связь с разрушительными стихиями. Именно они предлагают нам, читателям — свидетелям и статистам — быть невольными участниками удивительной черно-белой игры.

VII. Черно-белая игра

Шахматы — навязчивый кошмар детектива. С тех самых пор, как в Париже на улице Морг обнаружили тела зверски убитой вдовы мадам Л’Эспинэ и ее дочери, и шевалье Огюст Дюпен приступил к поискам преступника, сочинители детективных историй с трудом удерживались от соблазна разыграть поединок между сыщиком и преступником по правилам шахматной партии, с продуманными ходами, с объявлением мата в конце. Не только по правилам, но даже в шахматных терминах — причем в полном противоречии с утверждениями создателя жанра — вспомним, что первый рассказ об Огюсте Дюпене Эдгар По предварил наукообразным эссе о логике умозаключений (то, что впоследствии получило название дедуктивного метода), старательно подчеркивая, что нет ничего общего между шахматной партией и решением интеллектуальной задачи: