Рассказы (публикации 2009-2010 годов) - Ион Деген

Летнее наступление развивалось стремительно. Мы уже пересекли всю Белоруссию, Литву и добрались до немецкой границы. Младшего лейтенанта, меня, уже произвели в лейтенанта, командир машины стал командиром танкового взвода. За всё это время я ни разу не видел нашего так называемого комиссара. Это естественно. У него ведь нет танка. Правда, нет танков и у ремонтников, и у батальонного фельдшера, у секретаря партийной организации батальона, но я их видел рядом с нами во время боя. А гвардии майора Смирнова не видел. Ну что ему было делать в бою в его сверкающих шевровых сапожках? И вообще, чем он занимался?

Встреча с ним состоялась при странных обстоятельствах.

После страшной ночи, когда мы потеряли так много людей и машин, бригаду впервые после летнего наступления вывели из боя. Три танка, всё, что осталось от батальона. Взвод. Меня назначили командиром этого взвода. Танки стояли за массивным высоким каменным забором под старыми дикими грушами, когда справа от нашей оборонительной полосы на артиллерийскую позицию стрелковой дивизии пошли тридцать «пантер». Полковые орудия с куцыми стволами, почему-то оказались не прикрыты пехотой. Впереди её. Обычный фронтовой бардак. Что могли сделать полковые пушки против лобовой брони «пантер»? Артиллеристы драпанули, оставив целенькие орудия. Трудно поверить, но верхом на тачанке, наверно на последней тачанке в Красной армии, нагайкой их пытался вернуть на место командир стрелковой дивизии генерал-майор Городовиков, брат легендарного генерала Оки Городовикова. Безрезультатно. Представляете себе тачанку в лесу между деревьями? Тут, к несчастью, он заметил нас. Примчался и, размазывая грязные слёзы, стал упрашивать остановить танки. А мы уцелели после такой ночи. И нас вывели из боя. И появился шанс остаться в живых хотя бы до следующего наступления. И мы не в подчинении генерала. И «пантеры» вообще атакуют не в нашей полосе обороны. Нет, я не могу описать, а вы всё равно не поймёте, как мне не хотелось воевать.

Не знаю почему, я скомандовал: «К машинам! По местам! Огонь с места!» Танки почти поравнялись с нами, подставив борта. Мы стреляли в них, как на полигоне.

Взвод уничтожил восемнадцать «пантер». Дальние танки, поняв, что по ним стреляют из фольварка, развернулись вправо под прямым углом и открыли огонь по нас. Но над мощной каменной стеной возвышались только башни тридцатьчетвёрок, прицелиться в которые, даже увидеть, мешали дымы горящих танков, да и расстояние до нас было немаленьким. Кроме того, «пантеры» подставили свои относительно слабые бока полковым пушкам, к которым вернулись артиллеристы.

После боя, когда я прогарцевал на захваченной целенькой «пантере», снова появился генерал Городовиков. Тут уже был и комбриг с комбатом. Они рассказали генералу о моём участии в ночном бою. Генерал облобызал меня и сказал, что не моё, не танковое начальство наградит меня, а он лично представит к званию Героя. Короче, если ещё учесть, что мы солидно выпили, можно представить себе, в каком эйфорическом состоянии находился девятнадцатилетний мальчишка.

Но из штаба батальона прибежал наш писарь (он почему-то очень хорошо относился ко мне) и, перебивая самого себя, рассказал, что на двух «доджах» в Смоленск сейчас отправятся пришедшие в бригаду из белорусских лесов партизаны. За партизанскими медалями отправятся. Почему в Смоленск, почему не наградят на месте, не объяснил. Но главное – в Смоленске семья гвардии майора Смирнова. И он сейчас сооружает семье посылки. «А в один из ящиков, товарищ гвардии лейтенант, он положил вашу гармошку».

Мою гармошку. Где-то за Вильнюсом десантники подарили мне трофейную гармошку красоты необыкновенной. Золотисто-лунные перламутровые бока. Перламутровые кнопки. Но, как говорится, не в коня корм. Играть ни на одном инструменте, включая гармошку, я не умел. Пиликали на ней желающие. Запасные баки с горючим перед боем мы снимали. А завёрнутая в брезент гармошка даже во время боя оставалась на корме танка. Только перед форсированием Немана оставил её в батальоне

Я знал, как тяжело, как голодно живут люди в тылу. Попроси у меня гвардии майор, я бы ему не только гармошку, я бы шкуру свою отдал. Но вот так без разрешения, не посчитав меня человеком, забрать мою гармошку! Этот учебно-показательный, перед боем унизивший нас молитвой, мол, героизм, мол, верность долгу, мать его… Это он нам о долге говорит! У Борьки, командира двадцать седьмой машины, в Смоленске мать и маленькая сестричка остались. Они ещё не знают, что их Борька сегодня ночью сгорел вот на том лугу в своей двадцать седьмой. Им он пошлёт гармошку?

Об этом, задыхаясь от обиды, я думал, когда бежал к штабу бригады. Всё ему сейчас скажу! Но, ворвавшись в дом, ничего не сказал.

Не сказал. Онемел.

В женское платье гвардии майор тщательно укутывал деревянную кофейную мельницу. Вы представляете себе этот абсурд? В голодный Смоленск отправлять кофемолку! Но возможно мне просто с пьяна почудился заместитель командира батальона по политической части с иконостасом непонятно за что полученных орденов и награбленные платья с нелепой кофемолкой? Зачем в Смоленске кофемолка? Что ею молоть?

Я ничего не сказал. Я рывком вытащил из ящика гармошку. Отскочил ремешок. Перламутровые кнопки басов зацепились за багетную раму картины. Гармошка угрожающе зарычала.

– Немедленно положите гармошку! – В свою очередь зарычал гвардии майор.

– Это моя гармошка. Моя личная собственность. – С этими словами я вышел из дома и в хорошем темпе направился к фольварку, где менее чем в километре от штаба стояли танки. Замкомбата по политчасти, подбегая, семенил за мной в своих шевровых сапожках, угрожая штрафным батальоном. Я подошёл к своему танку. Положил гармошку перед гусеницей. Скомандовал механику-водителю: «Заводи!». Двумя руками поманил на себя. Брызнули лунные перламутровые осколки. Один из них упал на запылённый шевровый сапожок.

Стоит ли описывать подробности? Это сейчас мне жалко красивой гармошки, которая могла бы принести пользу людям. Тогда я об этом не подумал.

А наш комиссар всё-таки успел отомстить мне до того, как, почему-то получив за летние бои очередной орден Красного знамени, был ещё во время осеннего наступления переведен заместителем командира тяжёлотанкового полка по политчасти.

Техник-лейтенант

Не помню точно его фамилии. Вернее, не помню, где фамилия, а где кличка. Фамилия, кажется, Верёвкин. Или Обрывкин. Так дразнили техника-лейтенанта. А может быть, наоборот. Но какое это имеет значение. Он не погиб. Он не был в экипаже. Нельзя забывать фамилий погибших. Помни, пока жив. Память – это им единственный памятник. Страна, за которую они погибли, на памятники поскупилась. А техник-лейтенант, мой заместитель по технической части, не погиб.

Когда мы копали капонир для танка (семь метров длины, четыре метра ширины, чуть больше метра глубины, да ещё аппарель не менее двух метров), техник-лейтенант внимательно наблюдал, как это у нас получается.

Тяжело получалось. Прусская глина не очень любила, чтоб её копали. Но куда денешься? Надо! Хуже всего, когда едва успеешь спустить танк в капонир, раздаётся команда: «К машинам! По местам!». Оказывается, командование не там выбрало позицию для обороны. Ошиблось малость. Матюгнёмся и едем выкапывать капонир в другом месте.

Техник-лейтенант наблюдает.

Я тоже лейтенант. К тому же командир техника-лейтенанта. Но, копал вместе со своим экипажем и считал, что мои офицерские погоны не потеряют от этого достоинства. Другое дело мой заместитель по технической части. Он ведь не в экипаже. У него ведь нет танка. Ему ведь не надо кому-нибудь помогать.

– Эй, Обрывкин! – Кричу я ему из нашей углубляющейся могилы. – Помоги Сердечневу! – В экипаже моего друга и подчинённого у механика-водителя болит правый локоть. Он копать не может. Плетью висит рука. На марше механик-водитель с трудом переключал передачу. Сердечнев велел ему положить лопату. Обрывкин или Верёвкин исчезает. Я же не приказал ему, а всего лишь предложил. Не могу же я приказать офицеру копать капонир. Это дело добровольное.

Общаться с танкистами мне как-то проще, чем с тыловиками. С теми, кто не в экипаже. Не созрел я, по-видимому, до настоящего командира роты.

Начфин

Это же надо! В течение шестидесяти пяти лет, перебирая в памяти людей тыла нашего батальона, подсчитывая количество личного состава, отвечая на вопросы интервьюеров о боях и походах, ни разу не подумать, что в штабе определённо должен был быть начфин.