Ещё не Аюта - Владимир Осипцов

время прекратились — началась война на Даэне, и наследник с обеими женами, бросив остальной гарем в метрополии, отправился туда. На сумеречной планете им пришлось волей-неволей жить дружно — в обстановке военного лагеря, живя то на корабле, то в случайных домах, ни одна сторона не имела возможности подстроить другой пакость. Правда, вынужденный мир продолжался недолго — однажды, в, казалось бы, навсегда захваченном городе, во дворец, где помещался штаб и семьи офицеров, неожиданно, по подземным переходам, ворвалось несколько отрядов суккуб, возглавляемых, кстати сказать, матерью Ануш и остальных сестёр-телохранительниц (одна из них — Азер, самая старшая, даже в этом участвовала, получив много забавных шрамов на руках, и оставив там половину уха). С трудом, но нападение было отбито, а всех женщин отправили домой первым же кораблём.

За время отсутствия, как они узнали, возвратясь, всплыла неприглядная роль старшей фрейлины Первой супруги — оказалось, что она подмешивала противозачаточное в пищу всем женщинам гарема, чтобы избавить свою госпожу от соперниц. Это давно подозревали, но теперь она по-крупному прокололась, и вернувшиеся с Даэны жены наследника застали её в весьма плачевном состоянии. Не довольствуясь этим, госпожа Ритто (а её уже так называли с тех пор, как она родила наконец-то сына, названного в честь правящего деда), послала ей какую-то мазь, после которой у несчастной совсем пропал бюст, и выросли мужские борода и усы — такое чудо мать Мамору, конечно, должна была и отставила от дворца. Для будущей Белой Императрицы, кроме мести, это было необходимой предосторожностью — проходимка была сведуща в чёрной магии и снадобьях, и, могла оказаться нежелательным препятствием в финальной битве за мужа.

То, что случилось дальше, достоверно известно лишь троим — самой императрице, всезнающему Сэнсею, и младшей дочери, перед которой, однажды, не силах скрывать дальше груз сердца, мать приоткрыла душу...

...Мать вопросительно посмотрела на улыбку, и дочь, одними губами, ответила: «Круг замкнулся», нащупывая пальцами свои руки под мамиными крыльями. Императрица рассмеялась:

— Нет, не так, тогда ты посмотрела мне в глаза, — принцесса вместо ответа гордо вскинула голову, и довольная мать наконец-то улыбнулась в ответ: — Вот. Надо же, какая ты стала у меня красавица, дай-ка, полюбуюсь... — и, выпустив из объятий, отстранилась, разглядывая её черты.

Кадомацу знала, снизу вверх смотрясь в этот мягкий овал лица, широко открытые, несмотря на степную кровь, миндалевидные глаза, тонкие губы, высокий прямой лоб, что видит почти точное отражение собственного лица. Даже недоброжелатели отмечали их поразительное сходство. Только у дочери чуть чётче выделялись высокие скулы, которых не могло быть у чистокровной северянки, прямее нос, и конечно не было такого сильно выступающего подбородка. В профиль они настолько же различались, насколько были схожи в анфас. Мать гордо носила узкий степной разрез глаз и плоские северные скулы, открыто смеясь над теми северянами, которые, попав в столицу, пытались с помощью магии или лекарского скальпеля обрести круглые глаза — и даже в устах злопыхателей была красивейшей женщиной Империи. Мацуко даже жалела, что её глаза не такие узкие и раскосые как у матери. Саму себя Третья Принцесса не считала красавицей — ну конечно, уродиной или заурядной её не назвал бы и злопыхатель, но вот мать её была настоящим эталоном. К тому же, как и дочка, крепкая в кости, она умудрилась сохранить, перемахнув за полвека, пусть и не девичью, но всё ещё молодую фигуру, и каждый, кто её встречал, мог с лёгкостью поверить, что эта женщина в юности могла затянуть на себе «лхасский поясок».

— Будто ты меня не видела, мама, — с ещё одной улыбкой отвела скромный взгляд послушная дочь.

— Конечно, не видела. Сколько времени прошло... ах, с прошлой луны!

— Это же совсем немного, мама...

— Это целая вечность! Ладно бы ты жила с мужем, а то ведь целая крепость, полная невоспитанных мужланов!

— Мама, солдаты меня любят как братья и слушаются.

— Ну ладно, «дайдзё Явара», не оправдывайся, с закрытыми глазами можно указать, где у нас самый испорченный гарнизон! О, я виду ты и свою обезьянку сюда притащила? — таящаяся в тени Ануш вздрогнула от этих слов.

Пока хозяйка суккубы соображала, что ответить, императрица поиграла веером, и, прищурившись, быстро схватила дочь за руку, поведя её к выходу в сад.

— Зря ты её так обижаешь, — сказала принцесса по дороге: — Она ведь очень тебя уважает.

— Обезьянку-то твою? Ах, простите, пожалуйста, нашли что обижать! Она, по-моему, отлично знает, что это шутя. К тому же, ведь это правда — я не возвожу напраслины, каждый видит, кто она есть. Зачем же строить иллюзии?!

— Чтобы погубить кого-нибудь вполне достаточно чиха, не то, что слов.

— Ой, тоже мне, «бог Тадасу»! Не волнуйся, я отлично знаю, что от неё зависит жизнь моей любимой дочери, и никогда не сделаю ей плохого.

— Плохого — нет, но обижаешь ты её постоянно.

— Опять за старое! Есть в этом чему обижаться? В ней существа-то всего половина, да и то не лучшая, у хорошего каллиграфа даже иероглиф «обида» там не поместится...

— Мать...

— Дочь, хватит меня одёргивать! — императрица рассержено дунула на упавшую со лба чёлку: — Ну, умеешь ты из-за ерунды испортить праздничное настроение, милая!

— Я не одёргиваю, царственная матушка. Я заступаюсь за свою подругу.

— Пф-ф! Велика важность! — и нарядный веер быстро-быстро заходил в руках императрицы.

— Как говорит Великий Учитель: «не делай ничего другим того, что не желал бы себе».

— Ты свою мать будешь ещё буддистскими сутрами поучать?

— Ну, представь кого-нибудь другого на её месте. Хотя бы Сэнсея. Были бы люди столь привычны в Империи, как суккубы, и к ним бы ты стала так относиться? Ты придираешься к Ануш из-за того, что она изменить не в силах — суккубы умирают от воздержания!

— Молодец, дочка, — потускневшим голосом ответила та: — Отругала родную мать. Хотя бы могла вспомнить, сколько я натерпелась от суккубов в обличье демонов.

И, правда, не стоило. Уж кому-кому, но не ей. Тем более что, быть любимой дочерью такой женщины, как императрица Ритто — значит и делить с нею тот страшный груз совести, которому обязана своим рождением...