Вольтерьянцы и вольтерьянки - Василий Аксенов

«Как это интересно! — вновь воскликнул Вольтер (он немножко стал уже злиться, что постоянно пребывает в роли восклицающего, а не вопрошающего). — Теперь я понимаю, почему она мне однажды написала, что русский язык богаче французского. Расскажите мне, Тодор, побольше о Екатерине. Согласитесь, что переписка, даже самая доверительная, — это всегда обмен заявлениями. Мне же хочется стать ближе к ней в сугубо человеческом смысле. Как я заметил, вы при всей вашей исключительной близости к Ея Величеству сохраняете очень интересную самостоятельность суждений, а это очень важно для полноты картины. Ну давайте начнем с этой знаменитой июньской революции тысяча семьсот шестьдесят второго года, „революции Екатерины“. Возникла ли она сама по себе как стечение обстоятельств или стала результатом заговора в гвардии, то есть, по вашему определению, стихийной тяги к женскому началу?»

«Давайте все-таки закажем кофе», — предложил Фон-Фигин.

Они поднялись в беседку, что венчала собой крошечный островок, соединенный с брегом пруда горбатым цепным мостиком. Немедля обнаружились те, кто таился в кустах и гротах и изнывал от жажды оказывать услуги. Вслед за ними явилась и взялась описывать круги целая флотилия лебедей. Из ветвей каштана спрыгнула прямо на плечо субалтерн-адъютанта весьма необычная для сих брегов бескрылая птица с хвостом и парой нахальных глаз; обезьянка породы макак. Вольтер поначалу принял сие существо за демонка из семейки зебьян, однако, быв ущипнут за щеку, фыркнул: «Подлец!»; привычная чертовщина все-таки подобных наглостей не учиняла. Снова в обозримом удалении прогулялся граф Рязанский, однако, не быв приглашен, отправился восвояси.

«Стало быть, мой Вольтер, вас не полностью удовлетворило описание тех манифестаций, данное вам Франсуа-Пьером Пикте?» — с усмешечкой проговорил Фон-Фигин. Вот эти усмешечки, подумал Вольтер, они свойственны русским грандам, когда они встречаются с попытками Запада в их делах разобраться. «Как? — с нежданной надменностью вопросил он, приподняв насекомое брови. — Неужто ж служба моего друга Ксено занимается перлюстрацией?»

«Зачем же, мой мэтр? — удивился посол. — Прочитано было сие в ноябрьском номере „Журнала энциклопедии“. — „Ах да!“ — припомнил Вольтер. И смутился.

Фон— Фигин выколотил трубочку и снова стал ее набивать своим медицинским составом. «Перед тем как подойти к событиям тем двухлетней давности, я должен припомнить кое-что из времен более отдаленных, когда монархиня наша еще пребывала в роли великой княгини, супруги наследника, избранного Елизаветой. Я должен вам сказать, что молодая дама долгое время страдала в поистине униженном состоянии. Я состоял тогда при охране их резиденции и многие несуразности зрил собственными очами. Наследник отличался вельми садистическими свойствами и нередко -как я видел сам и как мне не раз рассказывал доезжачий их высочеств русской своры — вымещал эти свои склонности на животных, всякий раз стараясь сделать Екатерину свидетельницей безобразных сцен, как-то: телесное наказание собакам либо торжественные экзекуции крыс». Тут Фон-Фигин метнул проницательный взгляд на своего собеседника, как бы пытаясь понять, проникает ли тот в области сновидений. Вольтер сделал вид, что сие ему неведомо. Фон-Фигин продолжал: «Много раз от подобных сцен у великой княгини делалась горячка, и токмо пуск крови спасал ей жизнь.

Великий князь никогда не заходил к своей супруге в опочивальню, во всяком случае, во время моих дежурств я никогда сего не видывал. За право отвлечь от грустных мыслей младую принцессу с ослепительными глазами, высокой фигурой и удивительно белой кожей происходили дуэли среди аристократической молодежи. Так, в частности, мне пришлось принять посредничество в фехтовальном поединке Сергея Салтыкова и Льва Нарышкина. К счастью, друзья не остервенели и разошлись полюбовно.

Как вы с вашим драматическим чутьем, мой Вольтер, конечно, понимаете, Екатерина принадлежит к числу женщин, чьи сердца, по ее собственным словам, «не хотят быть ни на час охотны без любви». При отсутствии супружеского тепла такая женщина сама себе создает любимого. Ея супруг, наследник престола, не мог занять места в ее сердце, во-первых, из-за критического несходства характеров, а во-вторых, из-за некоего анатомического казуса, о коем даже нам с вами не след распространяться. Все это порождало в их жизни с ее стороны скрытые любови, а с его — невысказанную ненависть. Однажды, впрочем, он пожелал высказаться, войдя к ней с обнаженной шпагою, и, если бы не мое присутствие, неизвестно, чем сей припадок мог бы завершиться».

Тяжелая грусть тут опустилась на Вольтера, он вроде бы даже немного сплющился под сей ношею. О, человеческие существа, думал он, даже и на вершине мыслимых блаженств вы остаетесь наедине со своими непримиримыми кишками! Отвернув главу к вечно скользящим и беззвучным лебедям, он проговорил: «Я льщу себя надеждой, что никого не обижу, спросив: кто отец наследника Павла?»

Фон— Фигин ответствовал на это нарочито грубоватым смешком: «Конечно, не тот, кого после рождения сына немедля отослали за границу. Впрочем, мой мэтр, как нам известно, вы и сами имели возможность задать сему шевалье сей нелегкий вопрос. Однако шутки в сторону! Отцом наследника Павла был, конечно, тот, кто впоследствии стал императором Петром Третьим, тем более что за год до сего счастливого благовеста произведена была хирургия, разрешившая Петру творить любовь, а стало быть, и чад любви».

«Позвольте, Тодор! — воскликнул Вольтер с замечательной веселостию, как будто это не он только что мизантропировал о кишках человеческих. — Ведь вы говорили, что при вас будущий царь ни разу не восшествовал в спальню будущей царицы!»

Фон— Фигин засмеялся с такой же веселостию: «Да, но меня по рекомендации врачей в соответствующий срок тоже отправили за границу. Вообще, Вольтер, знаешь ли, там тогда была целая куча отправок за границу. Один мой приятель был даже отправлен в польские короли!» И он зашелся еще пуще, с какими-то даже бабскими подвизгиваниями. Вольтер тоже подвизгивал и вытирал слезы: «Ну знаешь ли, ну знаешь ли! Значит, всех отцов отправили за границу?!» Фон-Фигин грозил ему лайковым пальцем: «Кроме одного, самого главного; ты меня понял?» -«Понял тебя, понял, понял!» — заливался Вольтер. Так они перешли на «ты».

Фон— Фигин продолжал повествование: «Династические браки часто оборачиваются сущим мучением для супругов: в них больше, чем в чем-либо другом, процветает так ненавистный тебе L'Infame, мой Вольтер. Когда родился Павел, Екатерина получила от императрицы дар, сто тысяч рублей на золотом блюде, однако ребенка у нее отобрали и препроводили в высочайшие покои. Даже бросить на него взгляд ей позволили только на сороковой день. Эти дни после родов были, возможно, тягчайшими в жизни великой княгини. У нее развилось то, что иные называют истерическими страданиями, а другие именуют проще: обмороками, конвульсиями и нервным истощением. Лишь книги спасали ее, и, в частности, мой друг, „Эссе о всеобщей истории“ Вольтера. Беспристрастия ради надо сказать, что и Петр очевидно страдал, подмечая боковые взгляды и перешептывания при дворе. Он искал утешения в бурных романах, то с Елизаветой Воронцовой, то с широко известной девицей Тепловой и даже с Леонорой, немецкой певичкой, увы, не первого разряда. Так укоренившееся при дворах лицемерие рождает истязательную культуру тайнобрачия с различными морганатическими последствиями.

Вот так все это и продолжалось в мире со столь частой перестановкой ширм, когда не знаешь, кто в сей момент прячется за оными, когда вдруг находишь в будуаре предметы туалетов или ошметки сожженных писем, когда неожиданно про самое себя понимаешь, что тебя едва ли не втянули в политический заговор, когда муж не может смотреть на жену без отвращения, громко вопрошая: «Откуда моя жена берет свои беременности?», а жена вынуждена не смотреть на любимого человека при свете дня. Назревала нужда в очищении, приближался последний кризис, но не пришел, пока не скончалась Елизавета и не восшел на престол Петр Третий. Тут уже счет пошел на миги, Вольтер.

Ты как историк знаешь, что для понимания событий потребно бывает создать парадигму времен с хитросплетениями династических распрей, интриг высшего света, политических ловушек, противостояния религий, воинской силы и даже экономических стараний нации. Все это переплеталось и у нас во время полугодичного царствования Петра Третьего, однако главным движителем нашей парадигмы были страсти двух людей, Государя и Государыни. Только в ненависти и в оскорбленной гордости надо искать ответы на деяния царя и противостояние царицы. Петр знает, что его супругу считают либералкой, едва ли не республиканкой, и он начинает политику освобождения дворян. Он видит, что Екатерина ищет сближения с Синодом православной церкви, и берется потакать угнетенным, вроде ваших гугенотов, старообрядцам…»