Нулевая долгота - Валерий Рогов

— А тебе, Саша, — сказал Потолицыну, — спасибо, что вытащил. До свидания, друзья.

Как только Грудастов ушел, Саша бросился ко мне, заговорил без умолку:

— Молодец, старик! Огромный шаг вперед. Грудастову понравилось. Это очень важно. Ты извини, что я его привел. Но старый друг борозды не испортит. Я тоже теперь что-то значу. Меня избрали в секретариат Ленинградского отделения. Можешь поздравить.

— Поздравляю.

— Сейчас мы за это выпьем коньячку. Армянский, пять звездочек. Но, старик, есть сложности. У нас не любят, когда кто-то выделяется: ах, какой необыкновенный! Все совсем по-другому. У нас должны выделить и утвердить. Понимаешь разницу?

— Понимаю.

— Вот почему Грудастов и сказал, что у тебя нет известности, чтобы выставляться с «Курской битвой». Ах, какой метеор! Нет, дружок, сначала пройди апробацию, получи похвалу на собраниях и в прессе, а потом уж мы тебя двинем дальше, начнем поднимать. Элементарная механика, согласен?

— Нет, не согласен.

— Ну, ты всегда не соглашаешься, в этом твоя особенность. Без компромиссов, дружок, нельзя. В жизни нельзя. А в творчестве — подчеркиваю, в истинном творчестве! — с ними далеко не уедешь. Это правда. За что и люблю тебя, Алеша. Но ты все-таки иногда не упрямься. Друзья не есть враги. Ну ладно, я наливаю, ага?

Удивительный он человек, Саша Потолицын! В своей безостановочной речи сам себя поправляет, отрицает, убеждает, отвечает на вопросы и бросает сентенции. С ним практически невозможен диалог. Его надо слушать. Уметь слушать. Это порой полезно.

Он всегда был такой: небольшой, коренастый и очень деловой. Мы с ним подружились в кружке рисования Дома пионеров. Вечность назад! Его сразу избрали старостой. Быстр был в делах и поступках. Он успевал все и вечно куда-то спешил. Рисунки заканчивал первым. Они, к сожалению, никогда не были лучшими. Лучше всех рисовал Костя Барков. Правда, и Сашу Потолицына бог одарил художественными способностями, но в общем-то подражательными. Я не знаю за ним озарений, как и черных провалов, когда ненавидишь кисть, и считаешь себя абсолютной бездарью, и жить не хочется. Он работает ровно, как заведенная машина. И подвигается вперед подобно локомотиву, который никогда не сходит с рельсов. Его пейзажи и портреты похожи на оригинальные. Он не делает пока крупных полотен, считая, что для них время еще не пришло. А когда оно приходит?

Спросили бы меня, кем ему лучше быть, я ответил бы убежденно: быть бы ему лучше комсомольским вожаком или общественным деятелем. Но он упрямо хочет быть известным художником. И будет! Упорство в нем редкое.

Но жизнь удивительно логична: и в искусстве его все же больше тянет к деятельности, чем к творчеству. Творчество для него также и путь к руководящему месту в художественной иерархии. И если он станет отрицать это, я ему не поверю.

Но самое странное — не изменился Сашка Потолицын с тех пионерских лет: такой же энергичный, жизнерадостный, убежденный в правильности указаний тех, кто старше, а главное — выше его. Сомнения Сашу редко посещают, он ими не мучается. Его суть — движение; в этом его радость и, наверное, счастье. Он мне всегда видится тем ясным пионером, знающим, куда и зачем спешить.

В детстве мы с ним года два дружили, пока его мать не вышла замуж за корабельного инженера и они не переселились в Ленинград. Наша дружба вызывала ревность Кости Баркова, с которым мы жили в одной квартире. Костя возненавидел Потолицына и ни в какую не соглашался на тройственную дружбу. Мне очень хотелось, чтобы мы дружили втроем. Костя был на год старше, но учился в нашем классе. Он был самостоятельный, очень гордый и любил верховодить. Я с легкостью подчинялся ему, но Сашка никогда этого не делал. Костя водился с уличной шпаной, и это сильно беспокоило маму. Она обрадовалась, когда мы подружились с Сашей. А было это в пятом классе, в пятьдесят первом году.

Взрослые звали Сашу Потолицына Шуриком. Костя дал ему кличку Шарик. Это оказалось очень точным: маленький, упитанный и быстрый Саша катил по жизни шариком. А потому, что это было точным, это было для Сашки очень обидным. Но он стойко терпел, пока однажды Костька не нарисовал на него карикатуру. Карикатура была злая и называлась «Шарик-болтун».

Саша не придумал ничего другого, как срисовать из «Крокодила» холеного буржуя в котелке, который падал, получив удар мускулистой рабочей руки (вспоминается, там речь шла о какой-то забастовке). Рисунок он назвал «Бей барона!». Костю Баркова во дворе звали Бароном. Я тогда еще не знал происхождения этой клички. Но смертельную обиду Косте Саша нанес не названием и не рисунком, а подписью: «Константин фон Барк — наш классовый враг».

Когда Костя увидел этот рисунок, приколотый к классной доске, он побледнел и тут же бросился с кулаками на Потолицына. Нам показалось, что он его убьет. Но Сашка был готов к драке. Он умело и безостановочно стал колотить Костю в грудь и живот, потому что был на голову ниже его. Один сильный удар попал Косте в поддых, он согнулся, и тут Сашка мгновенно расквасил ему нос, подбил глаз, и сумел так ударить в скулу, что Костя повалился на бок. Он пытался подняться, но Сашка нанес ему еще несколько ударов в лицо, и Костька опять повалился. И больше не пытался подняться, уткнувшись лицом в пол. Пол был в крови. Прибежали учителя, завуч, врачиха. Костька сам поднялся, взял свой портфель и ушел из школы. Больше он в наш класс не вернулся.

С Костькой творилось невероятное. Он целыми днями лежал в постели и плакал. Никого из нас он не хотел видеть. Его бабка тоже почему-то плакала и никого к нему не подпускала. Тогда я узнал их историю.

Их родовая фамилия действительно была фон Барк, и происходили они из безземельной ветви остзейских баронов. Дед Кости Вольфганг фон Барк был известным железнодорожным инженером. Он умер от сыпного тифа в тысяча девятьсот двадцать первом году, оставив Клару Леонардовну, Костину бабку, — ее за глаза звали баронессой, — с одиннадцатилетним сыном, Костиным отцом. Пятикомнатную квартиру на Бульварном кольце сразу сделали коммунальной, вселив туда еще четыре семьи. «Баронесса» выбрала себе самую большую комнату — гостиную, которую они перегородили пополам огромным шкафом.

Отец Кости стал корабельным инженером и переехал жить и работать в Ленинград, где и родился Костя. Отец русифицировал фамилию Барк, добавив «ов». В тысяча девятьсот тридцать восьмом году Костины родители были арестованы и погибли в лагерях. Годовалый Костик остался на руках бабки…

Такова история с «фон Барком — классовым врагом». Сашка Потолицын узнал истинную фамилию Кости от корабельного инженера, который стал мужем его матери, а ему отчимом.

Костя не смог смириться со своим позором и разоблачением. Он оказался непримиримо гордым. Бабка вынуждена была отправить его в Ригу, к родственникам. Костя часто приезжал в Москву, и мы продолжали с ним дружить. Он не переставая мечтал отомстить Шарику, которого считал сволочью и бездарью. Я с ним не соглашался, убеждая его забыть о прошлом. Но обида в нем сидела глубоко.

Клара Леонардовна молча презирала всех соседей, общаясь только с мамой. Со всеми она разговаривала резко и высокомерно. Все ее считали несносной старухой.

Костя окончил художественное училище и вернулся в Москву, но мы уже жили в Черемушках. Вскоре умерла его бабка, и он похоронил ее на Немецком кладбище, где была могила Вольфганга фон Барка…

Я всегда был между Барковым и Потолицыным. Оба, ненавидя друг друга, прекрасно относились ко мне. Сначала меня мучило мое странное положение, но потом я к нему привык. Как они ни унижают и ни отрицают друг друга, я в обоих вижу достоинства, и с каждым из них мне хорошо. Однако все же странно…

— Старик, послушай! — вдруг вскрикнул Потолицын. Он встал из-за стола, пробежал по комнате и уже стоял передо мной в позе древнеримского оратора, с вздернутой вверх рукой, готовый к обличительной филиппике. — Послушай, Алеша, а ведь правда, что Барков… того? Какие-то валютные махинации? Даже до нас дошли слухи. Тоже, непризнанный гений! Сейчас все полезли в гении — упрашивайте, умоляйте, давайте загранпоездочки и побольше денежек! Любая бездарь объявляет себя гением.

— Саша, ты знаешь, что Костя не бездарь. И давай не будем об этом, — потребовал я.

— Ладно, старик, не будем. А почему ты не женишься? Помню, помню — был неудачный опыт, но кто не обжигался? А семья — здоровая основа. Уют, ухоженность, два сорванца под ногами. Знаю, знаю, что скажешь: творчество требует одиночества. Не соглашусь! Надо быть в гуще жизни, с людьми. И нести ответственность не только за себя, но и за других. А семья — это тихая гавань, где отдыхают корабли. Вот неделю в Москве, а уже как соскучился! Что это у тебя за синие глазки?

Он стоял перед мольбертом, где была моя последняя акварель. Почему-то я ему рассказал об Андрониковом монастыре, о случайной встрече.