Южане куртуазнее северян - Антон Дубинин

Жилистые ноги привычного к бродяжничеству голиарда меряли шаги, нередко даже опережая клешнястые копыта старушки Женни. Мир, судя по походке Годфруа, принадлежал исключительно ему, и своему назначению — развлекать и радовать — полностью соответствовал. Если бы надо было проиллюстрировать эту школярскую песенку, Годфруа идеально бы подошел — factus de materia levis elementi[31]… Кретьен трясся в седле, и, чтобы не размышлять о своих тревогах, думал с досадою, что не мешало бы кушать хотя бы два раза в день, и если бы не похожденья этого… медика недоучившегося — Кретьен имел бы все шансы именно так и поступать. Эх, Годфруа, Годфруа, интересно, сколько у тебя детей по белу свету?.. Наверное, ведь тот — не единственный… Люди рождаются — взамен тех, которые умирают. И каждому матушка, наверное, когда-нибудь сообщит не без тайной гордости, что папенька у чада был дворянин. Потому что я никогда не поверю, Радость ты Божья, что ты умалчивал о сией скромной особенности твоего происхождения перед прекрасными дамами!

   «О мой любезный Годфруа,   Гроза Шампани и Блуа…   Подобен ты Гаргантюа[32]!   Я… рад, что ты не из Труа…»

— Из Ланьи, — дружелюбно согласился идущий впереди зеленый спутник, и Кретьен со смущением понял, что последнюю фразу произнес вслух. — В Труа, кстати, вечером будем, если поторопимся. А если не поторопимся, то заночуем в лесу, и в Труа будем утром. Как ты думаешь, сильно ли сеньор нам обрадуется? И не разозлится ли он, что я буду с тобою в замке жить?..

— Ых… Гм, не знаю, — с сомнением ответил Кретьен на оба вопроса. Было ему, признаться, нелегко — с того самого дня, как проехали Витри-Сожженный. Хорошо еще, Годфруа ничего не знал, совсем ничего. Например, что у Кретьена здесь есть — по крайней мере, были — родственники. И не потащил его по этой причине в гости к тетке Талькерии — неотразимый Годфруа, который и предположить не мог, что кто-то может оказаться ему не рад! Впрочем, получилось еще хуже: в город заезжать совсем не стали, а для ночевки спутник — святая простота — выбрал отличное местечко на берегу реки. Кретьен этой реки, оказывается, совсем не мог видеть. И то состояние — серединка на половинку — в котором он пребывал всю ночь, и сейчас еще не совсем оставило его. Маленький мальчик, сирота, потерявший брата, никому не нужный, даже и самому себе — этот мальчик Ален, которого рыцарь погибшего Камелота так старательно в себе давил в течение десяти лет, внезапно оказался живехонек и теперь вовсю заявлял о себе. Чтобы вновь не оказываться на берегу, взывая и взывая в неохотно расступающуюся пустоту и жар, Кретьен с горя подбирал рифмы ко всему, что видел вокруг, на пути. «Домой», — с тоской думал он, лежа без сна спина к спине с громко сопевшим Годфруа, — «Домой… Немой… Прямой… За кормой. Просто стихи о Палестине… Взбурлила пена за кормой, а он стоял, немой, прямой, шепча безгласное — «домой»… Ужасные стихи. Стихи, грехи, мхи… Блохи. Я за подобные стихи не дал бы и живой блохи. Настолько, брат, они плохи… Брат. Брат, взгляд, назад… Горят. Свят. Брат. Господи, о чем же это я снова, не надо, пожалуйста, не надо… Почему к смерти Ростана я привык так скоро, а к этому не могу, никогда, наверное, не смогу привыкнуть?.. Пусть прекратится этот проклятый бред! Бред, свет, поэт, Этьенет… НЕТ!.. Я не хочу туда!!»

Он даже и вскакивал, не боясь разбудить Годфруа — тот спал, как бревно, хотя и мог просыпаться мгновенно по причинам очень странным — вроде долгого безмолвного взгляда со стороны. Вскакивал, и молился на коленях прямо у вод реки, в кустах, коленями на глинистой земле — а река, узкая и темная, теплая по ночам, тихо шумела, неся свою зеленоватую воду мимо, куда-то к устью… Все реки впадают в море, как это ни странно.

Когда же он все-таки заснул, ему снились странные, тревожные, тревожащие вещи — вода, наверное, вода, и кто-то звал его, и он куда-то бежал и оказывался наконец в воде — и так несколько ночей подряд, и ничего не понятно, и ничего с этим всем не поделаешь… Да тут еще и проклятый страх насчет Анри.

Несколько раз за время пути Годфруа успевал познакомиться с разными девушками — в основном то были служанки на постоялых дворах, где путники останавливались, когда у них еще оставались деньги. Но слишком далеко ни одно из таких знакомств не пошло — присутствие Кретьена, мрачно смотрящего за каждым движением друга, не смущало Годфруа, но мешало девицам. Однако весна была столь хороша, и погода до того безоблачна — ну, дождик брызнул пару раз, это ерунда — что странническая душа Годфруа не могла не радоваться, несмотря на отсутствие дамской благосклонности. Кроме того, такое ли уж отсутствие, размышлял Кретьен — пару раз прекраснейший из голиардов куда-то пропадал из его поля зрения, и все по ночам; возможно, не все в жизни так просто… Впрочем, Годфруа был из тех, кто живет одним днем, кто, заработав хоть один денье, радостно его пропивает с нынешними — может, и верными до завтрашнего дня — друзьями и возлюбленной, чтобы завтра проснуться к новому дню и с первым лучом солнца запеть, как жаворонок… И единственное, может быть, достоинство и талант такого вот Годфруа — что он радуется. Просто живет по завещанию апостола — «Всегда радуйтесь», и исполняет его, как может. А кто сказал, что этот талант — хуже других?.. Просто он куда-то девается у тех, кто хоть одну неделю пробыл в тюрьме.

Господь дает дары. И каждому — именно такие, без которых тот не смог бы. Годфруа Он подарил новую флейту, купленную за жалкие гроши у пьяненького жонглера в кабаке в Сансе; а для Кретьена припас совсем особенный, самый желанный подарок. Потому что когда на пороге рыцарской залы, куда ввел его незнакомый молодой парень с рожком дозорного на поясе, Кретьен на миг зажмурил глаза, чтобы перекреститься в своем сердце — в следующий миг непрочный в последнюю неделю мир перевернулся-таки с головы на ноги. Потому что первое, что сделал широкоплечий, скуластый человек с ярко-синими глазами, волосы которого и здесь, в замке, были словно откинуты назад сильным ветром — это заключил пришлеца в объятья. И когда они так постояли немного, в удивленном молчании древних стен, помнящих все об этих двух людях, помнящих, кто из них есть кто — медведеобразный незнакомый человек, оказавшийся самым настоящим Анри, разомкнул-таки свои железные руки. И пришлец, чьи глаза стали совсем мокрыми, однако же разглядел сквозь воду, что и лицо хозяина мокро, и что глаза его — как мокрые звезды, а широкий рот улыбается.

— Ну вот, — сказал шампанский граф, отстраняя недоучившегося легиста от себя, взглядом длинным, тревожным и неосмысленным вбирая в себя последние признаки болезни на его заострившемся, весьма небритом лице. — Ален, ну вот ты и вернулся. Ты мне был нужен дома. Здесь.

…Анри, сын Тибо Шампанского, изрядно изменился. Да иного нельзя было и ожидать. С годами он начинал все больше походить на отца — тем, что слегка сутулился, и манерой усмехаться, и жестами, и громким, властным голосом. Однако не было в нем ни на грош Тибальдовой мрачности, и вместо бороды он в раздумье потирал ладонью подбородок — терпеть растительность на своем лице так и не научился. Появилось у Анри и несколько новых шрамов — пара-тройка турнирных и один — боевой, на лбу, прикрытый волосами. Но это был он, дурак Кретьен зря боялся, это был он. Ничего, что выросло благого, за годы никуда не девалось — граф и вассал как бросились друг другу в объятья при первой встрече, так вроде бы и оставались обнявшимися в своих сердцах в последующие дни. Годфруа Анри вовсе не возмутил — ему, признаться, было все равно; граф даже выделил ему некий доселе пустовавший покой на третьем этаже донжона — довольно хороший; а то, что рядом жили графские слуги, привычного ко всему Годфруа вовсе не смущало. Подолгу задерживаться на одном месте не входило в его обычаи, но пока здесь кормили, и пообщаться было с кем, и не требовали многого — знай себе исполняй иногда простенькие песни… Несколько его славных музыкальных вариаций на отрывки из Кретьеновых романов — и живи себе, как в раю, отдыхай! А особого внимания к себе самодостаточный Годфруа не требовал, довольствуясь тем, что Кретьен представил его своему сиру как, э-э… ученика. Ну, ученик — так ученик… Даже очень почетно, с его-то стихами… А на охоту с Кретьеном и его сиром не очень-то и хотелось — тем более что у бродяги в жизни не было своего сокола. Пусть там загонщики весело поднимают дичь, пусть злая желтоглазая птица портит шкуру зайчикам — Годфруа с юных лет умел развлекать себя сам. Особенно в местах, где водятся хоть сколько-нибудь привлекательные девушки.

И не знал Годфруа, что на этой самой охоте, призванной порадовать графа и отметить возвращение к его другу рыцарских шпор, с Кретьеном, впервые за долгие годы шпорившим коня, как подобает, и пьяневшим от радостной правильности происходящего, случится небольшое несчастье.