Без права на ошибку - Алексей Викторович Вязовский

что бои на участке прорыва не заканчивались. Немцы тащили туда все резервы, от Любани наши тоже начали движение в нужную сторону, а войска Рокоссовского держались зубами за захваченное и отпускать не собирались. Как у писателя Лермонтова – смешались в кучу кони, люди. Под это дело из Москвы уже примчались Мехлис с Ворошиловым. Как же, у победы много отцов. Уж лучше бы Буденного прислали, он попроще. Да и Хрущев, хоть и крикливый, но привычный уже.

Это мне Аркаша сообщил, забежавший «на минуточку» со свежезаваренным чаем. Начальство как раз куда-то убыло, и у Масюка появилось свободное время. А в приемной остался набираться опыта молодой лейтенант Витя. Пить пришлось лежа, что вполне естественно привело к разливанию продукта. Ладно, подушку перевернуть придется, потом Дробязгин просушит. Кстати, где этот деятель? Как убежал с утра на десять минут, так до сих пор нет. Пора наводить дисциплину, а то мало того, что лейтенант жену притащил, так и простой красноармеец уже своей жизнью живет. А случись чего – с меня спрос.

Загашники у Ахметшина оказались поистине бездонными. Читал он всё подряд. И я вслед за ним. Вот книжка с ятями попалась, любимое татарином про разбойников и рыцарей. Называется «Пещера Лейхтвейса, или Тринадцать лет любви и верности под землёю». Кто-то заботливо переплел выпуски с первого по двадцатый. Богатое издание, с картинками, на которых одни усачи сражаются с другими, а барышни в сторонке томно вздыхают. И понеслось: «В его темных глазах мелькнул зловещий огонек», потом «ни одним движением осужденный не отозвался на это позорное оскорбление» и «мой смертельный враг едет сюда, чтобы надругаться надо мной и унизить меня, – пробормотал он дрожащим от злобы голосом». Ерунда на постном масле, но затянуло. Почитаю про благородного разбойника. Некоторых страниц не хватало, но не страшно, парочкой зловещих огоньков меньше, тройкой позорных оскорблений больше, какая разница.

Разбудил меня Дробязгин. Как можно издавать такой шум, занося в землянку простой обед? Всё звенит, тарахтит и булькает. И этот деятель еще и кричит кому-то на улице. Мне будильник не нужен, я и так не сплю уже.

– Товарищ полковник, вот, обед ваш принес! – обрадовал он меня. – Как говорится, с пылу, с жару. Посёрбайте, пока горячее!

– Ты где был весь день? Почему не доложил? – не поддался я на лесть.

– Так эта, товарищ полковник, по вашему же вопросу, – не собирался сдаваться ординарец.

– Какой еще вопрос? Что ты несешь? Я тебя отправлял куда-то?

– Та послушайте! – с видом бывалого заговорщика наклонился ко мне Дробязгин. – Короче, дело такое – узнал я всё про товарища Запорожца.

– Я и так знаю, кто он такой, – буркнул я. – По твоей милости лежу на мокрой подушке, пока ты сплетни по штабу собираешь.

– Это мы враз, товарищ полковник, не сомневайтесь. Так вот, генерал почему-то обиделся, что вы вчера маскировщиков угощали. Пошел к командующему жаловаться. Тот его завернул. Но Запорожец подал жалобу в Москву. Что там, неизвестно, потому что сам писал. С вас пачка махорки, мне одолжиться пришлось.

– Напомни мне, Дробязгин, как выздоровею, объявить суток пять ареста. Я тебя об этом не просил, это раз. А хаметь и требовать у меня что-то – так я такое терпеть не собираюсь. Это два. Махорку у Ахметшина возьмешь. Понял?

– Есть пять суток после вашего выздоровления, – угрюмо сказал ординарец.

* * *

Чудо-лекарство на этот раз не помогло. Слабый лучик надежды, мелькнувший было, когда на второй день температура остановилась на цифре тридцать семь, быстро угас. Потом меньше тридцати восьми не получалось ни разу. Рана болела неимоверно, судя по напряженному сопению делавшего перевязки Тищенко, хорошего там ничего не происходило. На шестой день при снятии бинтов в нос шибануло тяжким запахом гноя.

Местная медицина в бессилии развела руками. Меня быстренько погрузили на носилки и повезли в медсанбат, усилив военфельдшера капитаном Евсеевым. Да уж, дороги у нас… Каждая гадская кочка отзывалась болью в заднице. Под конец мне начало казаться, что туда насыпали мелких осколков стекла, предварительно перемолотив содержимое ягодицы в фарш. А сверху вдобавок суют внутрь раскаленным штырем. Так что, когда меня водрузили на стол в перевязочной, я даже какое-то облегчение почувствовал.

Смотрел меня на этот раз какой-то низенький широкоплечий белорус, лицо которого напоминало артиста Бабочкина, того самого, что Чапаева в кино играл. Правда, когда говорить начал, то сразу понятно стало – не, не Чапай. Впрочем, работу свою он знал. Заглянул в рану и начал чистить, попутно рассказывая Тищенко краткую историю грехопадения его матушки с безмозглой обезьяной. Боль стала настолько нестерпимой, что я не выдержал и запросил хоть какой укольчик.

– Нечехо там обедзболювать местно, – выдал вердикт доктор. – А наркотикы колоть не советую. Терпите, таварыш палкоуник.

И я терпел. А мне что оставалось? Встать не могу, а по морде дать из положения лежа на животе только артисты кино могут, да и то не в жизни.

– Что там, доктор? – простонал я, когда мучения вроде как закончились. По крайней мере в организме копаться перестали.

– Приятнохо мало. Хнойная инфэкция, воспаление. Надо иссекать дальше. В наших условиях вряд ли получится. Хирурхический эвакохоспиталь, только так.

Тут на сцену выступил Евсеев, до этого момента ничем не выдававший своего присутствия. Что-то негромко пробубнил на ухо хирургу, и тот согласно закивал.

– Ну если так, даже лучше. Есть такая возможность – давайте. Сейчас мы документы быстренько подготовим.

– Что там, Степан Авдеевич? – спросил я, когда доктор убежал, а с повязкой заканчивала медсестра.

– В Москву вас отправим, товарищ полковник. Есть указание. В первый самолет погрузим и эвакуируем.

Другой бы спорил, а я не буду. Там Вера рядом, всяко больше поможет, чем Терещенко.

* * *

Что-то мне сильно хуже стало после этой поездки. Пока в землянке лежал, просто плохо было. А из медсанбата меня потащили уже в состоянии «хреново, братцы». Всё тело ломило, в голове каша какая-то. Когда Евсеев подошел ко мне, лежащему на носилках, то сразу же позвал Тищенко.

– Давай, уколи что надо. Мы его так не то что до Москвы, до самолета не довезем.

Я уже довольно смутно замечал Ильяза, который, как мне показалось, всё время рядом был, и Дробязгина, таскающего мои вещи, за чем-то возвращаясь. Мне почудилось, или Кирпонос тоже подходил? После того как мне вогнали укол морфия, все казалось сном. Весь гомон куда-то ушел, и я только успел порадоваться, что больше ничего вроде как не болит.

* * *

Очнулся я в самолете. Погано было, до ужаса. Башка трещит, во рту сушит. И всё тело ломит, аж выворачивает. Я с трудом открыл глаза и попытался осмотреться. Сверху навалено что-то, наверное, чтобы не замерз. Прямо перед носом край носилок с небрежно вытертым пятном рвоты.

Да, Петя, кончилась твоя везуха. От такой хренотени помирать!