Яд для Наполеона - Эдмундо Конде

Его слова потонули в дружном гоготе. Это было последнее, что услышал юноша перед тем, как потерять сознание. Очнувшись, он увидел над собой лицо Огюста, который хлопал его по щекам.

Юноша хотел встать, но земля уходила из-под ног. Голову пронизывала острая боль, отдаваясь ударами молота в висках. На рубашке — пятна крови. Плащ и куртка исчезли. Мимо, не проявляя никакого даже интереса к тому, что с ними приключилось, протопала целая орава моряков, горланивших по-английски какую-то песню.

— Что с нами? — спросил юноша у Огюста и попытался нагнуться к Виктору, который без движения лежал ничком на земле.

— Нас ограбили…

Юноша пощупал пульс Виктора, который еще не пришел в себя, и отер ему со лба испарину.

— Ушиб головы. Надеюсь, ничего серьезного, — констатировал он. — А что с Сохо?

— Успел унести ноги. Проклятые американцы! Нам не следовало продавать им Луизиану. Нас обчистили до нитки, вот ужас…

— Это не самое ужасное в жизни.

— А ваш медальон?

— Он в бауле с семенами. Вы мне не поможете?

Они донесли Виктора до постоялого двора «Дофин» — заведения, где номера сдавались, как правило, на одну ночь, и которое, по словам подвыпившего гуляки, вывалившегося навстречу из дверей, было весьма популярно в городе.

В таверне пол покрывал слой песка. Хозяин, здоровяк в белом фартуке с наголо обритой головой, великолепными черными усищами и физиономией человека, не отказывающего себе в добром куске мяса и глотке «бурбона», стоял за стойкой и ловко орудовал двумя большими ножами, затачивая их друг о друга. Посмотрев сверху вниз на Виктора, он на смачном «колониальном» английском сообщил, что не имеет ничего против того, чтобы сдать две комнаты публике, заслуживающей доверия.

На деревянном щите у него за спиной красовалось целое собрание тесаков, кинжалов, стилетов и иного холодного оружия всех известных в Новом свете разновидностей.

К Виктору сознание вернулось только в номере. Он пожаловался, что плохо видит. Чтобы свет не доставлял беспокойства, юноша сделал повязку для больных глаз и ни на шаг не отходил от постели, поил Виктора водой, давал укрепляющее средство, сохранившееся в оставшемся бауле. Учитель пребывал в тревожном полузабытьи, время от времени просыпался весь мокрый от пота и около девяти вечера погрузился наконец в глубокий сон.

Выздоровление шло медленно, но вскоре он уже самостоятельно вставал с постели и, опираясь на палочку, совершал короткие прогулки по комнате. Зрение также восстановилось. Юноша оберегал Виктора от всего, что могло повредить здоровью. О малыше Сохо ничего не было слышно. Да и вообще ситуация, надо признать, с каждым днем становилась все более безрадостной. Огюст выглядел испуганным, не знал, что делать дальше, и был почти в отчаянии после первого же контакта с многоликим Новым Орлеаном, где сосуществовали и перемешивались коренные обитатели континента, французы, африканцы, антильцы, испанцы, немцы, евреи, англо-американцы и креолы. Зато отсутствовали проблемы с языком, поскольку Бонапарт продал Луизиану американцам два года назад, а французский язык, как выяснилось, пустил здесь глубокие корни. Тем не менее эта новая реальность была слишком тяжким испытанием для такого завзятого парижанина, как Огюст.

Спустя некоторое время юноша нашел работу — подрядился грузчиком в порту. Он трудился от зари до зари, а редкие свободные часы посвящал поискам Клер-Мари Ласалль. Заходил в многолюдные заведения — постоялые дворы, таверны, игорные дома — и везде расспрашивал о матери: показывал ее портрет, называл имя и фамилию, год прибытия в Новый Орлеан, но пока никто не сообщил ему ничего толкового. Кто бы мог представить, что в городе всего с несколькими тысячами жителей так сложно найти женщину по имени Клер-Мари!..

Как-то в минуту отдыха Жильбер, товарищ по работе, надоумил его поискать в списках пассажиров прибывших кораблей, которые хранились в архиве в здании городской мэрии. Юноше показалось, что во мраке забрезжил лучик света: ведь личность каждого вновь прибывшего иммигранта подлежала обязательной регистрации. Но распространялся ли этот порядок на ссыльных — это обсуждать с Жильбером он поостерегся.

На следующий день он попросил Жильбера подстраховать его на работе и все утро посвятил просмотру реестров пассажиров, в которых помимо имени и фамилии указывались также возраст и страна происхождения. Регистрация велась в хронологическом порядке, по дате прибытия и названию судна. Поскольку Клер-Мари Ласалль выслали почти сразу после событий в Сальпетриере, произошедших в начале сентября 1792 года, юноша определил для поиска разумные, то есть с некоторым запасом, календарные рамки — с октября 1792-го по август 1793 года.

Поначалу дело шло туго. Многие имена были записаны с помарками и поправками, что делало их практически нечитаемыми. Но постепенно пришел навык, одновременно с которым, впрочем, появились и смутные опасения: слишком уж мало женских имен содержали реестры.

И вдруг двойное женское имя — Клер-Мари! Юноша вздрогнул, но тут же тяжко вздохнул: фамилия. Рядом с именем стояла четко выписанная фамилия: Дюбуа. Некоторое время он всматривался в эту строчку, округлив глаза, а потом возобновил поиск, но больше ничего не обнаружил.

Он намеревался пересмотреть списки еще раз. Без былого энтузиазма, скорее формально юноша свое намерение исполнил, но безрезультатно. Клер-Мари Ласалль в списках не значилась. Из архива он вернулся расстроенным. Похоже, ему оставалось надеяться лишь на чудо.

Вечером того же дня Виктора рано сморил сон, и юноша с Огюстом спустились в таверну по приглашению хозяина заведения. Стояла душная ночь, сменившая знойный день. Влажная жара — липкая, безжалостная — заставляет полуночничать даже тех, кто меньше всего к этому расположен.

Атмосфера внизу царила оживленная, о чем наглядно свидетельствовал неуклонный рост сумм за выпитое спиртное, записываемых мелом на доске. Барную стойку, над которой плавал сизый табачный дым, плотным кольцом окружали моряки и барышни в узких, воздушно-прозрачных платьях с обнаженными плечами и открытой спиной. Многие моряки свободными от стаканов руками уже держались за женские талии.

Рыжеволосый скрипач в черной короткой жилетке как у тореро, помятом котелке и с черным же шарфом вместо пояса, устроившись на высоком деревянном табурете, пиликал веселую мелодию. Шум и гам стояли невообразимые. Столы занимали все пространство зала, и за каждым шла карточная баталия, в которой принимало участие как минимум шесть человек. Место на столе возле каждого игрока было занято стаканами, бутылками и сигаретами, а в центре возвышались горки луизианских десятидолларовых купюр, прозванных американцами «дикси».